Стихи [каталог в первом сообщении]

[М.Свечников]

Скажи мне, о русская даль,
Откуда в тебе начинается
Такая родная печаль?..
На дереве ветка качается.

День минул. Проходит два дня.
Без ветра на дереве мечется.
И взяло сомненье меня:
Мерещится иль не мерещится?

Поют, опадая, листки.
С чего оно, право, качается?
Пошёл и напился с тоски…
Так русская мысль начинается.

(Ю. Кузнецов)

[Винни-Пух и все-все-все]

Стихотворение поэта А. Воловика, написанное им в возрасте 12 лет:

За окошком тундра.
Снег летит в окно.
День сейчас, иль утро,
Или ночь давно?
В низенькой яранге
Огонёк горит.
А на тёплой печке
Девушка сидит.
За дверьми – собака,
На стене – ружьё,
Перед нею – книги
Синий переплёт.
Прожектором сияет
Месяц за окном,
А она читает,
Забывши обо всём.
Слышен шум за дверью.
Лай собаки, крик.
Двери распахнулись –
Она вскочила вмиг.
– Стой! Молчать! Ни с места! –
слышен резкий крик.
Дуло револьвера
В висок упёрлось вмиг.
В испуге отшатнулась
Девушка от него.
Марка “MADE IN USA”[1],
Скуластое злое лицо.
Роем теснятся мысли:
"Что делать? Бежать? Кричать?"
Но на лице иностранца
Насмешливая печать.
"Откуда он? Что ему нужно?
Зачем он пришёл в мой дом?"
Американец небрежно
Закинул ноги на стол.
Вынул бутылку виски,
Открыл портсигар, закурил,
На девушку пристально глянул
И медленно проговорил:
– Ну что ж, познакомимся, крошка.
Меня зовут Гарри О’Граммс.
А Вас как? Что ж вы молчите?
Ведь я Вам больше не дам
Возможности молвить слово.
Ты слышишь?! Ну! Отвечай!
Ведь ты всё равно будешь трупом.
Считаю до трёх!.. – Считай! –
Раздался вдруг громкий голос,
И Гарри вдруг вздрогнул весь.
Она перед ним стояла
С винтовкой наперевес. –
Бросайте оружье скорее! –
Он молча отдáл револьвер –
А имя моё – Советский,
Советский простой человек!
Кругом расстилалась тундра,
И снег летел в глаза.
Всё продолжалось так же,
Как было и час назад.
А вскоре майор погранслужбы
Девушке руку жал:
– Попался матёрый шпион Вам.
Границу он перебежал.
Он шёл с очень важным заданьем,
Погреться он к Вам зашёл.
Но всё: его жизни шпионской
Бесславный конец пришёл.
~1955

________________________________________
[1] Читай: МАДЕ ИН ЭЗА (ПРИМЕЧАНИЕ А.ВОЛОВИКА)

[Timka]

Что-то, видно, не так вышло,
Что-то надо менять в корне.
Это точно как те вирши,
Что когда-то писал в школе,
Или дело в моей грусти,
Или в том, что закат тусклый,
Или в тонкого льда хрусте
Под подошвой моих туфель.

Я устало глаза вскину,
И услышу всего вдоволь.
Запоздало, как залп в спину
Грянет дверь в моем злом доме,
Понанижет сентябрь бусин,
На ресницы твои снова...
Ты не знала, что так будет?
Знаешь, это не то слово!

Я уйду допевать с кем-то
Безголосых дождей звуки.
Будет небо с картин Кента -
Холодней, чем твои руки,
Только помню я, словно в бубен
В небо это гроза била...
Ты не знала, что так будет?
Сколько раз уже так было.

***
Помнишь, было между нами
Двадцать три часа полета?
Даль продутая ветрами,
Неприступные высоты,
И только снег и снегопады,
Туч косматых эскадрильи,
Но тогда мы были рядом,
Но тогда мы были рядом -
Потому что мы любили.

А теперь когда мы близко,
Нам еще трудней, пожалуй.
Мы обид случайных искры
Раздуваем до пожара,
И в молчаньи вечерами
Как спасенья, ждем кого-то,
Рядом мы но между нами,
Рядом мы , но между нами -
Двадцать три часа полета...

[Hg]

***
Чаша рухнула с полки,
словно всхлипнула:"Ой!"...
Я гоняю осколки
по квартире метлой:

очень мелкие части,
нахожу их с трудом...
С полки рухнуло счастье
и усыпало дом

сотней мелких, прозрачных
и коварных кусков.
Каждый - мне предназначен.
Каждый - впиться готов

то в ладонь, то в колено,
словно маленький гвоздь,
чтоб больнее болело:
образумлюсь, авось.

Все я раны промыла,
пол протерла везде.

Зря я счастье хранила
на такой высоте...

Поэтам двухтысячных

Посели между строк
«больше чёрного горя»,
чтобы – холод в висок,
чтобы - так, как у Бори,

жди свой день, свой черёд,
намоли свою плаху,
если счастье сверкнёт –
бей по счастью с размаху.

Так вколи, так налей,
чтобы мысли летели,
чтоб – в сто раз тяжелей,
(а чего вы хотели),

с рассечённой губой,
с бурым тромбом в сосуде…
…а за болью лишь боль.
Нет стихов.
И не будет.

Ольга Аникина

[Винни-Пух и все-все-все]

Байдарские ворота

Автомобиль рванул,- и за спиной,
С полусемейной флотской стариной,
Отбитый пылью, скрылся Севастополь.
И взор - нетерпеливою струной:
Скорей бы море вскинуло волной,
Чтоб осрамить пред пышною страной
Всей оглушительною вышиной
И кипарис и тополь!
Летим - и словно Крым зачах,
Летим - и, словно в обручах,
Мы в кряжах кружим ожиданье:
Да скоро ль прянет волн качанье?
Летим - и прямо на плечах
Громады скал... Коснись - и трах!
Летим, поддразнивая страх,-
То под горами, то на горах,-
И хоть бы моря дальнее мерцанье!
Уже готово Крыму порицанье...
Летим, летим... Резвится пыльный прах.
Летим, летим - и впопыхах
В пролет ворот и - ой! И - ах!
Ах! - И в распахнутых глазах
Пространств блистательный размах,
Пространств морское восклицанье!
1926

Гармонист

Было тихо. Было видно дворнику,
Как улегся ветер под забор
И позевывал... И вдруг с гармоникой
Гармонист вошел во двор.

Вскинул на плечо ремень гармоники
И, рассыпав сердце по ладам,
Грянул - и на подоконниках
Все цветы поплыли по лугам.

Закачались здания кирпичные,
Далью, далью опьянясь,
Ягодами земляничными
Стала сладко бредить грязь.

Высыпал народ на подоконники -
И помчался каждый, бодр и бос,
Под трезвонами гармоники
По студеному раздолью рос.

Почтальон пришел и, зачарованный,
Пробежав глазами адреса,
Увидал, что письма адресованы
Только нивам да лесам.
1922

Привычка к спичке - искорка привычки
К светилам истинным. Но спичка мне люба
Не менее - и потому люба,
Что чую я обличий переклички,
Что чую: в маленьком обличье спички
Таится мира пестрая судьба.

Чирк! - и зарумянится
Скрытница огня,
Солнышка племянница,
Солнышка родня.
Деревянным запахом
Полыхнет лесам,
Улыбнется фабрикам,
Дальним корпусам.

Случается: бреду в ночном тумане,
Бреду в тумане, грустно одинок,
И, как ребенок, вспомнивший о маме,
Я просияю и взлучусь лесами,
Лесами, корпусами, небесами,

А небеса и сами
Взлучатся дальними мирами,-
Когда нечаянно в кармане
Чуть громыхнет неполный коробок.
1926

Дядя или солнце?

Цветут глаза и слух, и дух цветет, впивая
От каждой твари сочный, пестрый звон.
Но кто родней - мой дядя ли Семен
Сергеевич иль это солнце мая?

Он очень мил, мой дядюшка, портняжка,
Сердечный, вечный самогонки друг,
Зимой и летом пышущий так тяжко,
Что позавидует утюг.

Он шумный пьяница, но великолепен
Теплынью искренней его нелепый шум:
То вкусной руганью ослепит,
То взбрызнет шуточки изюм.

И как чудесны дядюшкины руки,
Когда, жалея мой влюбленный пыл,
Он мне так ревностно разглаживает брюки,
Чтоб я глазам любимой угодил.

И этих рук сердечное движенье
Ложится родинкой в моей груди.
Вдруг - солнце! Солнышко... Звени, гуди,
Малиновое сердцебиенье!

Сочится солнце с картуза,
Стучится искрами в глаза,
И веселится солнце мая,
Красней бубнового туза,
Страстней гармоники играя.

Струится, брызжется весной,
И по губам и по карманам
Струится праздником румяным,
И я глотаю сочный зной...
Ах, дядюшка, скажи, родной,-
Не то ли солнце стало мной,
Не то ли сам я - солнцем пьяным?

Как много жизни бьет в груди!
Ах, дядюшка, хоть отцеди
На следующее поколенье!
Звени, звени, гуди, гуди,
Малиновое сердцебиенье!

Цветут глаза и слух, и дух цветет, впивая
От каждой твари сочный, пестрый звон.
Но кто родней - мой дядя ли Семен
Сергеевич иль это солнце мая?
1921
Василий Казин

[Виктор M.]

Он залатан,
Мой косматый парус,
Но исправно служит кораблю.
Я тебя люблю.
При чем тут старость,
Если я тебя люблю!

Может быть,
Обоим и осталось
В самом деле только это нам,—
Я тебя люблю, чтоб волновалось
Море, тихое по временам.

И на небе тучи,
И скрипучи
Снасти.
Но хозяйка кораблю —
Только ты.
И ничего нет лучше
Этого, что я тебя люблю!
Леонид Мартынов

[Спило]

Городская баллада

Кто погиб подо Ржевом, а меня на закате
Пухлый мальчик трёхлетний застрелил на Арбате.

Взял берёзовый прутик и, прицелившись — ишь ты! —
Деловито и важно в грудь мне выстрелил трижды.

“Пиф-пуф-паф!"- мне сказал он. Я послушно споткнулся,
Молча взялся за сердце и ему улыбнулся.

И пробитое тело с удальством скарабея
Потащил по Смоленке, с каждым шагом слабея.

По пути в гастрономе, чтобы сила не гасла,
Я купил себе хлеба, и купил себе масла.

И купил в промтоварах голубые носки,
Чтобы сердце не мерзло от внезапной тоски.

Так до ночи метался по Москве по метельной…
Дома в зеркало глянул, вижу — рана смертельна.

Ты за что меня, мальчик, мой стрелок незнакомый —
Божий суд, иль исполнил приговор исполкома?..

Знать, за то, что прадедову продал картину
И уже больше года не плачу за квартиру?

Что семейного круга разорвав пуповину,
Так давно я не видел свою дочку Полину?

Что в базарной толкучке — ещё злоба свежа! —
Я в руке у поганца испугался ножа?

Зато в школьной колонне, маску паиньки скинув,
Я на спор ловко плюнул Симке Левиной в спину,

А в семь лет, от восторга и страха глупея,
Я украл у бабуси девяносто копеек!..

Так по лестнице тайной спускаясь всё глубже,
Я в шкафу фотографию вдруг обнаружил:

Садик наш городецкий, что казался безбрежным;
Там сижу я в качалке и щекаст, и безгрешен
И с недетской печалью без игры и азарта
Тонкой веточкой целю в своё тёмное завтра.

Там чернильная надпись: “Бог в помочь, сынок”…
Я узнал тебя, мальчик, мой румяный стрелок!

Уроженец нездешний, ты со мной не слукавил —
Ты мой Каин безгрешный, я арбатский твой Авель.
Аркадий Сарлык

[Спило]

Снег за окном торжественный и гладкий,
пушистый, тихий.
Поужинав, на лестничной площадке
курили психи.

Стояли и на корточках сидели
Без разговора.
Там, за окном, росли большие ели –
деревья бора.

План бегства из больницы при пожаре
и все такое.
… Но мы уже летим в стеклянном шаре.
прощай, земное!

Всем все равно куда, а мне – подавно,
куда угодно.
Наследственность, плюс родовая травма –
душа свбодна.

Так плавно, так спокойно по орбите
плывет больница.
Любимые, вы толь ко посмотрите
на наши лица!

***
Эмалированное судно,
окошко, тумбочка, кровать, -
жить тяжело и неуютно,
зато уютно умирать.
Лежу и думаю: едва ли
вот этой белой простыней
того вчера не укрывали,
кто нынче вышел в мир иной.
И тихо капает из крана.
И жизнь растрепана, как блядь,
выходит как бы из тумана
и видит: тумбочка, кровать…
И я пытаюсь приподняться,
хочу в глаза ей поглядеть.
Взглянуть в глаза и – разрыдаться
и никогда не умереть.

***
Не надо ничего,
Оставьте стол и дом
и осенью, того,
рябину за окном.

Не надо ни хрена –
рябину у окна
оставьте, ну и на
столе стакан вина.

Не надо ни хера,
помимо сигарет,
и чтоб включал с утра
Вертинского сосед

Пускай о розах, бля,
он мямлит из стены –
я прост, как три рубля,
вы лучше, вы сложны.

Но, право, стол и дом
рябину, боль в плече,
и память о былом,
и вообще, вобще.

Маленькая трагедия

Нагой, но в кепке восьмигранной, переступая через нас, со знаком качества на члене идет купаться дядя Стас. У водоема скинул кепку, махнул седеющей рукой: айда купаться, недотепы, и – оп о сваю головой. Он был водителем «камаза». Жена, обмякшая от слез. И вот: хоронят дядю Стаса под вой сигналов, скрип колес. Такие случаи бывали, что мы в натуре, сопляки, стояли и охреневали, чесали лысые башки. Такие вещи нас касались, такие песни про тюрьму на двух аккордах обрывались, что не расскажешь никому. А если и кому расскажешь, так не поверят ни за что и, выйдя в полночь, стопку вмажешь в чужом пальте, в своем пальто. И, очарованный луною, окурок выплюнешь на снег и прочь отчалишь. Будь собою, чужой, ненужный человек.

Сентиментальное послание

В осеннем пустом Ленинграде, в каком-нибудь мрачном году, у бога, при полном параде, сойдемся у всех на виду. В ларьке на любой остановке на деньги двух честных зарплат возьмем три заморских литровки, окажется – злой суррогат. Заката на розовом фоне, как статуи вдруг побледнев, откинем мятежные кони, едва на скамейку присев. Когда же опустится вечер, и кепку с моей головы сорвет возмутительный ветер с холодной и черной Невы, - очнувшись, друзья и поэты, увидим, белея башкой, струи недвусмысленной Леты и сумрачный лес за рекой. Тогда со слезами во взоре к нам выступят тени из тьмы: - Да здравствуют Саша и Боря, сии золотые умы. Вот водка и свежее сало, конфеты и лучший коньяк. Как будто вам этого мало? Вам девушек надо, никак? Менты, очищая газоны от бомжей, два трупа найдут. Поплачут прекрасные жены. И хачиков в дом приведут. И сразу же Гоша и Гиви устроят такой самосуд: бесценные наши архивы в сердцах на помойку снесут. И мы, наступая на брюки, и крылья с трудом волоча, всей шоблой пойдем по округе, по матери громко крича.

Море

В кварталах дальних и печальных, что утром серы и пусты, где выглядят смешно и жалко сирень и прочие цветы, есть дом шестнадцатиэтажный, у дома тополь или клен стоит ненужный и усталый, в пустое небо устремлен; стоит под тополем скамейка, и, лбом уткнувшийся в ладонь, на ней уснул и видит море писатель Дима Рябоконь. Он развязал и выпил водки, он на хер из дому ушел, он захотел уехать к морю, но до вокзала не дошел. Он захотел уехать к морю, оно – страдания предел. Проматерился, проревелся и на скамейке захрапел. Но море сине-голубое, оно само к нему пришло и, утреннее и родное, заулыбалося светло. И Дима тоже улыбнулся. И, хоть недвижимый лежал, худой, и лысый, и беззубый, он прямо к морю побежал. Бежит и видит человека на золотом на берегу. А это я никак до моря доехать тоже не могу – уснул, качаясь на качели, вокруг какие-то кусты. В кварталах дальних и печальных, что утром серы и пусты.
Борис Рыжий

[Marta]

Не обманывают только сны.
Сон всегда освобожденье: мы
Тайно, безнадежно влюблены
В рай за стенами своей тюрьмы.

Мильонеру - снится нищета.
Оборванцу - золото рекой.
Мне - моя последняя мечта,
Неосуществимая - покой.
Георгий Иванов

[Konyakoff]

Брату

Ты не злись на меня, братишка
Разнесло друг от друга нас:
Два характера - это слишком
Резонанс. Твой ход, я - пас.

Нам бы вспомнить о гуманизме
И о братской своей любви
Слишком мало любви в моей жизни
И возможно в твоей, не грусти

Нам бы вместе латать наши раны
И обиды зубами сжать
Уважать каждый бой наш на равных
И поставить мира Печать

Но возможно все это - враки
А причина в самой судьбе
Мы ведь помним все наши драки
В окружении собак, во дворе

Ты прости. Те бои не на равных
Ведь я старше тебя на год
И сейчас бы собак тех драных
Я поставил - на эшафот.

Но причина ни в тех, ни в этих
Просто детство сложилось так
Перестройка. Развод. Дети.
Отец подмигнул: "пустяк!"*
*конец цитаты

Паутина

Погибал он трижды
Извлекая строки
Из под гроздей винных
Выжимая соки

Соки были вкусны
Хоть и ядовиты
Ядовитым жалом
К смерти был привитым

Но не помогала
Смертельная вакцина
И опять поймала
В лапы паутина

Подбежала кротко
Ночка - паучиха
Ну он и ужалил
В брюшко своим стихом

В паутишке дружно
Паучатки вьются
Всем своим семейством
Радостно смеются

Словно паутина
Стала моим домом
Залижу в ней рану
Ласковым я словом

июль 2013

Неравный бой ведём

Я ненормален, братцы. Ненормален
К примеру, разместил «Перед атакой»
Как вдруг услышал за спиною фронт
С его бревенчато-веревочною плахой

Была вокруг лишь тишь, да благодать
Но вот уже идут дорогой танки
Весна пришла и с ней ядрёно-мать
Шиза с косой готовится к гулянке

Я фронтовик. Веду разведку боем
Ах, знали бы вы, братцы, рубежи
Через которые мне доводилось с воем
Перебираться: «Мама, не держи!»

То лишь фантом. Искусственна граница.
Враги из пепла. Буквенный герой.
И потому основы нет гордиться:
Ведь я живой. Я всё ещё живой.

И не погибнуть нам от клетчатой бумаги.
Поэтому неравный бой ведём
Мы с теми, кто от НАСТОЯЩЕЙ шпаги
Штыка, ножа,- ложатся в рвы от ям.

Воюем словом? Что за смехота!
Писатели, актрисы, да поэты
Я заявляю прямо: «Сволота!»
Но заливаю в погреб... винные куплеты
июнь 2014

[Винни-Пух и все-все-все]

В глуши

Когда душе моей
Сойдет успокоенье
С высоких, после гроз,
Немеркнущих небес,
Когда душе моей
Внушая поклоненье,
Идут стада дремать
Под ивовый навес,
Когда душе моей
Земная веет святость,
И полная река
Несет небесный свет, -
Мне грустно оттого,
Что знаю эту радость
Лишь только я один:
Друзей со мною нет...

***
Ветер всхлипывал, словно дитя,
За углом потемневшего дома,
На широком дворе, шелестя,
По земле разлеталась солома...

Мы с тобой не играли в любовь,
Мы не знали такого искусства,
Просто мы у поленицы дров
Целовались от странного чувства.

Разве можно расстаться шутя,
Если так одиноко у дома,
Где лишь плачущий ветер-дитя
Да поленица дров и солома.

Если так потемнели холмы,
И скрипят, не смолкая, ворота,
И дыхание близкой зимы
Все слышней с ледяного болота...

Воробей

Чуть живой. Не чирикает даже.
Замерзает совсем воробей.
Как заметит подводу с поклажей,
Из-под крыши бросается к ней!
И дрожит он над зернышком бедным,
И летит к чердаку своему.
А гляди, не становится вредным
Оттого, что так трудно ему...

Добрый Филя

Я запомнил, как диво,
Тот лесной хуторок,
Задремавший счастливо
Меж звериных дорог...

Там в избе деревянной,
Без претензий и льгот,
Так, без газа, без ванной,
Добрый Филя живет.

Филя любит скотину,
Ест любую еду,
Филя ходит в долину,
Филя дует в дуду!

Мир такой справедливый,
Даже нечего крыть...
- Филя, что молчаливый?
- А о чем говорить?

***
Не подберу сейчас такого слова,
Чтоб стало ясно всё в один момент,
Но не забуду Кольку Белякова
И колькин музыкальный инструмент.

Сурова жизнь, сильны ее удары,
Но я люблю, когда взгрустнется вдруг
Подолгу слушать, музыку гитары,
Которой полон смысла каждый звук.

Когда-то я мечтал под старым дубом,
Что невеселым мыслям есть конец.
Что я не буду с девушками грубым,
И пьянствовать не стану, как отец.

Мечты, мечты, а в жизни все иначе.
Никак нельзя прожить без кабаков.
И если я спрошу, что это значит?
Мне даст ответ лишь Колька Беляков.

И пусть сейчас не подберу я слова,
Но я его найду в другой момент,
Чтоб рассказать про Кольку Белякова,
И колькин музыкальный иструмент.

Гость

Гость молчит, и я — ни слова!
Только руки говорят.
По своим стаканам снова
Разливаем все подряд.

Красным, белым и зеленым
Мы поддерживаем жизнь.
Взгляд блуждает по иконам,
Настроенье — хоть женись!

Я молчу, я слышу пенье,
И в прокуренной груди
Снова слышу я волненье:
Что же, что же впереди?

Как же так — скажи на милость!
В наши годы, милый гость,
Все прошло и прокатилось,
Пролетело, пронеслось?

Красным, белым и зеленым
Нагоняем сладкий бред...
Взгляд блуждает по иконам...
Неужели Бога нет?

***
Идет старик в простой одежде.
Один идет издалека.
Не греет солнышко, как прежде.
Шумит осенняя река.

Кружились птицы и кричали
Во мраке тучи грозовой,
И было все полно печали
Над этой старой головой.

Глядел он ласково и долго
На всех, кто встретится ему,
Глядел на птиц, глядел на елку..
Наверно, трудно одному.

Когда, поеживаясь зябко,
Поест немного и поспит,
Ему какая-нибудь бабка
Поднять котомку пособит.

Глядит глазами голубыми,
Несет котомку на горбу,
Словами тихими, скупыми
Благодарит свою судьбу.

Не помнит он, что было прежде,
И не боится черных туч,
Идет себе в простой одежде
С душою светлою, как луч!
Николай Рубцов

[alexborgia]

Победа, победа... Два людоеда подрались тысячу лет назад. И два твоих прадеда, два моих деда, теряя руки, из ада в ад, теряя ноги, по Смоленской дороге по старой топали на восход, потом обратно. "... и славы ратной достигли, как грится, не посрамили! Да здравствует этот... бля... во всем мире... солоночку передайте! А вы, в платочках, тишей рыдайте. В стороночке и не группой. А вы, грудастые, идите рожайте. И постарайтесь крупных. Чтоб сразу в гвардию. Чтоб леопардию, в смысле, тигру вражьему руками башню бы отрывали... ик! хули вы передали? это перечница..."
А копеечница - это бабка, ждущая, когда выпьют. Давно откричала болотной выпью, отплакала, невернувшихся схоронила, на стенке фото братской могилой четыре штуки, были бы внуки, они б спросили, бабушка, кто вот эти четыле...

"Это Иван. Почасту был пьян, ходил враскоряку, сидел за драку, с Галей жил по второму браку, их в атаку горстку оставшуюся подняли, я письмо читала у Гали, сам писал, да послал не сам, дырка красная, девять грамм.

А это Федор. Федя мой. Помню, пару ведер несу домой, а он маленький, дайте, маменька, помогу, а сам ростом с мою ногу, тяжело, а все-ж таки ни гу-гу, несет, в сорок третьем, под новый год, шальным снарядом, с окопом рядом, говорят, ходил за водой с канистрой, тишина была, и вдруг выстрел.

А это Андрей. Все морей хотел повидать да чаек, да в танкисты послал начальник, да в танкистах не ездят долго, не "волга", до госпиталя дожил, на столе прям руки ему сложил хирург, Бранденбург, в самом уже конце, а я только что об отце такую же получила, выла.

А это Степан. Первый мой и последний. Буду, говорит, дед столетний, я те, бабке, вдую ишо на старческий посошок, сыновей народим мешок и дочек полный кулечек, ты давай-ка спрячь свой платочек, живы мы и целы пока, четыре жилистых мужика, батя с сынами, не беги с нами, не смеши знамя, не плачь, любаня моя, не плачь, мы вернемся все, будет черный грач ходить по вспаханной полосе, и четыре шапки будут висеть, мы вернемся все, по ночной росе, поплачь, любаня моя, поплачь, и гляди на нас, здесь мы все в анфас, Иван, Федор, Андрей, Степан, налей за нас которому, кто не пьян..." (Евгений Шестаков)

[homer]

КИОСК ЗВУКОЗАПИСИ
Памяти В. Высоцкого

Бок о бок с шашлычной,
шипящей так сочно,
киоск звукозаписи
около Сочи.
И голос знакомый
с хрипинкой несется,
и наглая надпись:
"В продаже - Высоцкий".
Володя,
ах, как тебя вдруг полюбили
Со стереомагами
автомобили!
Толкнут
прошашлыченным пальцем кассету,
И пой,
даже если тебя уже нету.
Торгаш тебя ставит
в игрушечке-"Ладе"
Со шлюхой,
измазанной в шоколаде,
и цедит,
чтоб не задремать за рулем:
"А ну-ка Высоцкого мы крутанем!"
Володя,
как страшно
меж адом и раем
крутиться для тех,
кого мы презираем!
Но, к нашему счастью,
магнитофоны
Не выкрадут
наши предсмертные стоны.
Ты пел для студентов Москвы
и Нью-Йорка,
Для части планеты,
чье имя - "галерка".
И ты к приискателям
на вертолете
Спускался и пел у костров на болоте.
Ты был полу-Гамлет и полу-Челкаш.
Тебя торгаши не отнимут.
Ты наш...
Тебя хоронили, как будто ты гений.
Кто - гений эпохи. Кто - гений мгновений.
Ты - бедный наш гений семидесятых
И бедными гениями небогатых.
Для нас Окуджава
был Чехов с гитарой.
Ты - Зощенко песни
с есенинкой ярой,
И в песнях твоих,
раздирающих душу,
Есть что-то
от сиплого хрипа Хлопуши!
...Киоск звукозаписи
около пляжа.
Жизнь кончилась.
И началась распродажа.

Евгений Евтушенко

[Павел Марков]

* * *
Вспомним блокадные скорбные были,
Небо в разрывах, рябое,
Чехов, что Прагу свою сохранили,
Сдав ее немцам без боя.

Голос сирены, поющей тревожно,
Камни, седые от пыли.
Так бы и мы поступили, возможно,
Если бы чехами были.

Горькой истории грустные вехи,
Шум пискаревской дубравы.
Правы, возможно, разумные чехи
— Мы, вероятно, не правы.

Правы бельгийцы, мне искренне жаль их,
— Брюгге без выстрела брошен.
Правы влюбленные в жизнь парижане,
Дом свой отдавшие бошам.

Мы лишь одни, простофили и дуры,
Питер не выдали немцам.
Не отдавали мы архитектуры
На произвол чужеземцам.

Не оставляли позора в наследство
Детям и внукам любимым,
Твердо усвоив со школьного детства:
Мертвые сраму не имут.

И осознать, вероятно, несложно
Лет через сто или двести:
Все воссоздать из развалин возможно.
Кроме утраченной чести.

АЛЕКСАНДР ГОРОДНИЦКИЙ

[JuliettaM]

Одна жизнь Дашратха Манджхи

Дело было недавно, почти вчера. Засекай полвека до наших дней.
Деревушка в Бихаре, над ней гора. И тропа в обход. И гора над ней.
Путешествие в город съедало дни, напрямик по скалам - смертельный риск.
Вот крестьяне и жили то вверх, то вниз. Да и что той жизни - навоз да рис.

Он - один из них, да, считай любой,
И жена-хозяйка, считай - любовь.
И гора смолола её, урча,
В хороводе оползня закружив.
До больницы день. Это птицей - час,
А, когда телегой, возможно, жизнь.

Тишина скользнула к его виску, прошуршала по глиняному порогу.
Неуклюже щерилась пасть окна, свежесломанным зубом белел восход.
И тогда крестьянин достал кирку и отправился делать в горе дорогу,
Потому что, если не можешь над, остаётся хотя бы пытаться под.

- Здравствуй, гора, - и удар киркой - это тебе за мою жену,
За скрип надежды по колее, бессилие, злость и боль.
- Здравствуй, гора, - и удар киркой - это тебе за то, что одну
Жизнь мне суждено провести в этой борьбе с тобой.

Он работал день, он работал два, он работал неделю, работал год.
Люди месяц пытались найти слова, а потом привыкли кормить его.
Догорит геройства сырой картон, рассосётся безумия липкий яд,
Только дело не в "если не я, то кто", и не в том что "если никто, то я".

- Здравствуй, гора, к чему динамит, я буду душить тебя день за днём,
Ломать твои кости, плевать в лицо, сбивать кулак о твою скулу.
- Здравствуй, гора, к чему динамит, ты ещё будешь молить о нём
Все эти двадцать калёных лет, двести палёных лун.

И гора легла под кирку его.
И дорога в город, примерно, час.
Потому что время сильнее гор,
Даже если горы сильнее нас.
Человек-кирка. И стена-стена
Утирает щебня холодный пот.
Потому что птицы умеют над,
Но никто иной не сумеет под.

Помолчим о морали, к чему мораль. Я бы так не смог, да и ты б не смог.
Деревушка в Бихаре, над ней гора. У горы стоит одинокий бог.
Человек проступает в его чертах, его голос тих, но удар весом.
Человек просто жил от нуля до ста. Да и что той жизни - земля да соль.

Отель

Цветок обрывается нехотя, по листочку. Его лепестки вибрируют, как ножи. Сегодня я буду писать, извините, в строчку. Не то, чтобы некуда было поставить точку. А просто не хочется резать на строчки жизнь.
Мы ходим по миру, хромая, лягаясь, бредя. Бредя через рощи находок, леса потерь. Нам ведомы боль ожогов и запах меди. По трубам сюжетов стекает вода комедий. Мы ищем по миру тот самый один отель.

Он чем-то похож на классический bed-and-breakfast. Радушный хозяин, простой деревенский шарм. Но золото клеток и птиц голосящих редкость, и сотни зеркал, наводящих тебя на резкость. Тот самый отель, где до счастья не нужен шаг.
Где всем наплевать на титулы и на ранги. Где море ночами стучит и гулять зовёт. Где гриф от гитары и рядышком гриф от штанги. И в этот отель вечерами приходит ангел. И моет посуду за теми, кто там живёт.

Он может быть на Маврикии и на Кубе. Он может быть на Канарах и на Бали. Издалека он похож на блестящий кубик. На тот, который никто никогда не купит, поскольку других таких же не завезли.
За стойкой его портье с седыми висками. И бармен мешает текилу с живой водой. Следи за руками, клиент, следи за руками - живая вода источит тебя, как камень. Глотнёшь из бокала - и вот ты уже седой.

Мы ищем себя в диалогах и вязнем в спорах. Латаем броню, ежедневно теряя бронь. Мы славим его, седину обращая в порох, - тот самый отель, где ребёнок в тебе непорот. А старец в тебе никогда не нахмурит бровь.
Где нет никого, кто тревожит тебя по делу. Где небо ночами звонит: "приезжай ко мне". Где кнопка "решиться" и рядышком кнопка "демо". И в этот отель вечерами приходит демон. Поскольку уверен, что демоны там в цене.

Он ловит попутку, водителю сотню сунув, кивает портье, да и с ангелом он знаком. Они с ним на пару разбили немало судеб. Теперь он ворчит, вытирая за ним посуду. Конечно же, насухо, огненным языком.

Я видел, как чиркал мелок и толпа редела. И каждый осколок был чист и предельно сух... А мне поделом наслаждаться своим уделом. И верить, что ангел, который, по сути, демон, и демон, который ангел, меня спасут.
Александр Ланин

[Павел Марков]

Тут лежу у землі, мені двадцять було,
Я – сержант, з Ірпеня, звали Вася.
Ми стріляли крізь дим, все ревло і гуло,
Ну, а потім я вмер. На Донбасі.

Пам’ятаю рибалку, в саду солов’ї,
І як мама будила уранці.
Тільки маму пригадую, очі її,
І ще хлопця одного в Слов’янську.

Був той хлопець високим, білявим, худим.
І навіщо він вибіг з підвалу?
Тільки влучив снаряд, був старим його дім,
І ні дому, ні хлопця не стало.

Я впізнав той будинок без даху й стіни,
Як у місто зайшла наша рота.
І хлопчина той мертвий лежав на спині,
Трошки крові текло в нього з рота.

Черевики, як в мене, один впав з ноги.
На цю стрижку і в нас була мода.
І хоч нам говорили, що скрізь вороги,
Того хлопця було мені шкода.

Потім вибух, і ще. Рідна ж мати моя!
Затремтіла невидима сила.
І той дім, що як привид без даху стояв,
Раптом впав. І мене задавило.

Так лежали ми вдвох, розділивши біду,
На землі, що звалась Україна.
Було важко мені, тільки…бачу в саду
Божу Матір і Божого Сина.

Матір Божа молилась до Сина Свого,
Землю нашу позбавити муки.
Вбитий хлопець був поруч, і крові його
Мені впало три краплі на руки.

І Господь подивився з любов’ю Отця,
Не суддею суворим, не катом.
І розвіявсь туман. Я збагнув до кінця:
Значить, брата я вбив, значить, брата…

Я лежу під землею і бачу свій край –
Річка, поле, просте і кохане.
Люба мамо, простіть, загубив я свій рай,
Мов отрути хтось дав чи дурману.

Мамо, рідна, благаю, ідіть та знайдіть,
Де тепер мого брата могила,
І моліть кожен день, кожен час, кожну мить
Його матір, щоб мене простила.

Бо коли запече кров із братових ран,
То не бачу я Божого Сина.
І моліться, щоб зник той пекельний туман,
Що на землю упав України.

Ян Таксюр

[Виктор]

Повій, вітре, на Вкраїну,
Де покинув я дівчину,
Де покинув карі очі,
Повій, вітре, опівночі.

Між горами там долина,
В тій долині є хатина,
В тій хатині — дівчинонька,
Дівчинонька-голубонька.

Повій, вітре, до схід сонця,
До схід сонця, край віконця.
Край віконця постіль біла,
Постіль біла, дівка мила.

Повій, вітре, тишком-нишком
Над рум’яним, білим личком.
Над тим личком нахилися,
Чи спить мила — подивися.

Чи спить мила, чи збудилась?
Спитай її, з ким любилась.
З ким любилась і кохалась,
І кохати присягалась.

Як заб’ється їй серденько,
Як зітхне вона тихенько,
Як заплачуть карі очі, -
Вертай, вітре, опівночі.

А як мене позабула
І другого пригорнула,
То розвійся край долини,
Не вертайся з України.

Вітер віє, вітер віє,
Серце тужить, серце мліє.
Вітер віє, повіває,
В Україну не вертає.
1854, Степан Руданский

[Винни-Пух и все-все-все]

Ночная ласточка

Кто белой ночью ласточку вспугнул,-
Полет ли дальнего ракетоносца
Или из бездны мирозданья гул,
Неслышный нам, в гнездо ее донесся?

Она метнулась в воздухе ночном,
И крылья цвета вороненой стали
Цветущий мир, дремавший за окном,
Резнули дважды по диагонали.

Писк судорожный, звуковой надрез
Был столь пронзителен, как будто разом
Стекольщик некий небеса и лес
Перекрестил безжалостным алмазом.

И снова в соснах дремлет тишина,
И ели - как погашенные свечи,
И этот рай, что виден из окна,
Еще прекрасней, ибо он не вечен.

Приятельницы

В чащобе тихо, как во сне,
Течет зеленый быт.
Березка, прислонясь к сосне,
Задумчиво стоит.

Растут, как их судьба свела,
Стремятся обе ввысь -
Два тонких молодых ствола
Ветвями обнялись.

Посмотришь - дружбы нет сильней,
Покой да тишина.
А под землей - борьба корней,
Беззвучная война.

Письмена

В этом парке стоит тишина,
Но чернеют на фоне заката
Ветки голые — как письмена,
Как невнятная скоропись чья-то.

Осень листья с ветвей убрала,
Но в своем доброхотстве великом
Вместо лиственной речи дала
Эту письменность кленам и липам.

Только с нами нарушена связь,
И от нашего разума скрыто,
Что таит эта древняя вязь
Зашифрованного алфавита.

Может, осень, как скорбная мать,
Шлет кому-то слова утешений,—
Лишь тому их дано понимать,
Кто листвы не услышит весенней.

Зеркало

Как бы ударом страшного тарана
Здесь половина дома снесена,
И в облаках морозного тумана
Обугленная высится стена.

Еще обои порванные помнят
О прежней жизни, мирной и простой,
Но двери всех обрушившихся комнат,
Раскрытые, висят над пустотой.

И пусть я все забуду остальное -
Мне не забыть, как, на ветру дрожа,
Висит над бездной зеркало стенное
На высоте шестого этажа.

Оно каким-то чудом не разбилось.
Убиты люди, стены сметены,-
Оно висит, судьбы слепая милость,
Над пропастью печали и войны.

Свидетель довоенного уюта,
На сыростью изъеденной стене
Тепло дыханья и улыбку чью-то
Оно хранит в стеклянной глубине.

Куда ж она, неведомая, делась
Иль по дорогам странствует каким,
Та девушка, что в глубь его гляделась
И косы заплетала перед ним?..

Быть может, это зеркало видало
Ее последний миг, когда ее
Хаос обломков камня и металла,
Обрушась вниз, швырнул в небытие.

Теперь в него и день и ночь глядится
Лицо ожесточенное войны.
В нем орудийных выстрелов зарницы
И зарева тревожные видны.

Его теперь ночная душит сырость,
Слепят пожары дымом и огнем,
Но все пройдет. И, что бы ни случилось,-
Враг никогда не отразится в нем!
1942, Ленинград

Забывают

Забывают, забывают -
Будто сваи забивают,
Чтобы строить новый дом.
О великом и о малом,
О любви, что миновала,
О тебе, о добром малом,
Забывают день за днем.

Забывают неумело
Скрип уключин ночью белой,
Вместе встреченный рассвет.
За делами, за вещами
Забывают, не прощая,
Все обиды прошлых лет.

Забывают торопливо,
Будто прыгают с обрыва
Иль накладывают жгут...
Забывают, забывают -
Будто клады зарывают,
Забывают -
как сгорают,
Забывают -
будто жгут.

Забывают кротко, нежно,
Обстоятельно, прилежно,
Без надсады и тоски.
Год за годом забывают -
Тихо-тихо обрывают
У ромашки лепестки.

Не печалься, друг сердечный:
Цепь забвенья - бесконечна,
Ты не первое звено.
Ты ведь тоже забываешь,
Забываешь, забываешь -
Будто якорь опускаешь
На таинственное дно.

Глоток

До обидного жизнь коротка,
Не надолго венчают на царство,-
От глотка молока до глотка
Подносимого с плачем лекарства.

Но меж теми глотками - заметь!-
Нам немало на выбор дается:
Можно дома за чаем сидеть,
Можно пить из далеких колодцев.

Если жизнь не легка, не гладка,
Если в жизни шагаешь далеко,
То не так уж она коротка,
И бранить ее было б жестоко.

Через горы, чащобы, пески,
Не боясь ни тумана, ни ветра,
Ты пошел от истоков реки -
И до устья дошел незаметно.

Вот и кончен далекий поход,-
Не лекарство ты пьешь из стакана:
Это губы твои обдает
Горьковатая зыбь Океана.

Забывание

Если помнить всё на свете,
Ставить всё в вину судьбе,—
Мы бы, как в потемках дети,
Заблудились бы в себе.

Утонув в обидах мелких,
Позабыв дороги все,
Мы кружились бы, как белки
В безысходном колесе.

Памяти союзник строгий
Забывание — оно
За нее всегда в тревоге,
Вечно вдаль устремлено.

Глядя в облачные дали,
Слыша дальние грома,
Зерна счастья и печали
Честно сыпьте в закрома,—

Отметая от былого
За незримую черту
Цепкой зависти полову,
Мелких распрей суету.

Очищайте забываньем
Закрома души своей,—
Чтобы хлеб воспоминаний
Не горчил на склоне дней.
Вадим Шефнер

Из цикла «Крымские очерки»

Туман встаёт на дне стремнин,
Среди полуночной прохлады
Сильнее пахнет дикий тмин,
Гремят слышнее водопады.
Как ослепительна луна!
Как гор очерчены вершины!
В сребристом сумраке видна
Внизу Байдарская долина.
Над нами светят небеса,
Чернеет бездна перед нами,
Дрожит блестящая роса
На листьях крупными слезами…

Душе легко. Не слышу я
Оков земного бытия,
Нет места страху, ни надежде, —
Что будет впредь, что было прежде —
Мне всё равно — и что меня
Всегда как цепь к земле тянуло,
Исчезло всё с тревогой дня,
Всё в лунном блеске потонуло…

Куда же мысль унесена?
Что ей так видится дремливо?
Не средь волшебного ли сна
Мы едем вместе вдоль обрыва?
Ты ль это, робости полна,
Ко мне склонилась молчаливо?
Ужель я вижу не во сне,
Как звёзды блещут в вышине,
Как конь ступает осторожно,
Как дышит грудь твоя тревожно?
Иль при обманчивой луне
Меня лишь дразнит призрак ложный
И это сон? О, если б мне
Проснуться было невозможно!
Алексей Толстой

[ЁЛКА]

Оказывается, есть и такие классные видеостихи!

[Павел Марков]

Умирали пацаны страшно,
Умирали пацаны просто,
И не каждый был снаружи прекрасный,
И не все были высокого роста,

А я им пел рокэнрольные песни,
Говорил все будет нормально,
Я кричал им, что мы все вместе,
Да как то слышалось это банально,

Умирали пацаны страшно,
Умирали пацаны просто
И не каждый был снаружи прекрасным,
И не все были высокого роста.

Но когда на меня смотрели
Эти пыльные глаза человечьи
Не по-птичьи, да не по-овечьи,
По-людски они меня грели

А я им пел рок'н'рольные песни,
Говорил: все будет нормально
Я кричал, что мы все вместе,
Да только слушалось это банально.

Чем ближе к смерти, тем чище люди
Чем дальше в тыл, тем жирней генералы
Здесь я видел что может быть будет
С Москвой, Украиной, Уралом.

Восемнадцать лет - это не много
Когда бродишь по Тверской и без денег,
И не мало когда сердце стало
От страны тебе пластмассовый веник

Страна поет им рок'н'рольные песни,
Говорит: все будет нормально
Страна кричит, что мы все вместе,
Да звучит это как то банально.

Умирали пацаны страшно,
Умирали пацаны просто
И не каждый был снаружи прекрасным,
И не все были высокого роста.

(Юрий Шевчук)