Стихи [каталог в первом сообщении]

[Виктор]

Ты выходишь на склон.
Истончается день.
Тени ищут длину.
Оседая в глазах,
истекая теплом,
солнце глохнет в пыли.
Ты выходишь один,
за тобой - только тень
в неотвязном плену.
Ты выходишь на склон,
и на склоне стоят
ковыли.
Ты увидел ее,
эту странную жизнь,
ты стоишь, замерев:
Словно духи земли
отыскали ходы
в каменистой коре
и выходят, струясь,
обретая длину
и ловя ее след,
как слепые огни
на незрячих свечах,
лижут свет.
Вспоминая на вкус,
вспоминая на слух,
вспоминая на цвет
и стелясь на ветру,
они гладят его
своей узкой рукой,
осязая размер,
ощущая тепло,
обоняя букет,
умеряя печаль,
утишая тоску,
обретая покой.
И скользит по лучу
серебристый лучок,
травянистый смычок,
и вдевается звук,
и снуется мотив,
и сплетается песнь.
Ты услышишь ее,
если ляжешь на склон,
если ляжешь ничком
и забудешь о том,
что на свете еще
что-то есть.
Это странная песнь:
удлиненный мотив,
исчезающий звук.
Она гладит лицо,
она лижет глаза
и касается рук,
расширяет печаль,
будоражит тоску,
отнимает покой
и по сердцу скребет
волокнистой своею
рукой.
Эта песня уже
не отпустит души,
не покинет ума;
и осядет в крови,
что тебе ковыли,
колыхаясь, поют:
- Ты на склоне стоишь,
склоне дня
или склоне холма,
или жизни своей.
Ты на склоне стоишь.
На краю.

***
Что шептало говорило курку,
это ведает казенная часть.
Дуло выдуло резное ку-ку
в девятимиллиметровую пасть.
Отвращеньем передернув затвор,
отрыгнулся перегарный дымок.
Пуля свистнула: - Не пойман - не вор.
Рикошет всхрапнул: - О чем разговор?!
Просто ниточка, делов-то, Дамокл!
А Дамокл ничего не сказал.
Головою он лежал на столе,
остальным он с табуретки слезал,
догоняя вороной пистолет.

***
...я только что проснулся.
Мне снился сон. Какой-то новый край -
не рай, но что-то вроде идеала.
Там был мой дом, подобие бунгало:
такой прозрачный радостный сарай.
[Там было солнечно, но без жары
и было людно, но без суматохи,
имелось время, но - деталь игры -
отсутствовали признаки эпохи.]
Там были все подруги и друзья -
ушедшие, умершие, живые -
и ты была. Меж пальцами скользя,
твои стекали волосы. Впервые
так ласкова была ты и щедра
и медленное слово мне шептала...
Но с грохотом упавшего ведра
мир зашатался и исчез. Светало...
Нет, вечерело. Скверно, говорят,
спать в жаркий день...
Не знаю... Просыпаться
намного хуже...

***
Хохляцких тетушек бальзам -
сферичность, выпуклость, округлость.
Их спелость выразил Бальзак,
их стати отразит лишь Рубенс,
да виноградная лоза,
всей солнца щедростью палима,
могла б их груди рассказать,
как грозди зрелого налива.
Их плоть обширна и легка,
их плечи мощны и покаты.
Они идут, как облака,
позолочённые закатом.
Когда проходит их черед
всей полнотой коленных чашек,
тропинку оторопь берет
до пробегания мурашек.

Заметки об ужении рыбы

Пешком вдоль бережка, пешком,
двумя своими - без подмоги.
Безродным Шариком, щенком
пространство тычется под ноги.
Розовоперстою рукой
заря играет на гитаре
полупрозрачных облаков
и вызывает знатоков-
птиц возбужденный комментарий.
Тугим откосом в глубину
уходит леска. Колоколец
тихонько ноет в полону
у ветра. Словно богомолец,
рыбарь, застывший вдалеке,
с своим застывшим отраженьем
общается. В его руке
недвижна удочка, в реке
отражена. Процесс уженья,
в воде стеклянной отражен,
замкнул пространство. Время стало,
лишь солнце ерзает устало,
сползая к черту на рожон.

***
Второе рождество на берегу
Незамерзающего Понта...
И.Бродский
Вторая осень в медленной стране,
где волны набегают, как во сне
и, как во сне, недвижен плоский берег,
и звезды вылезают из орбит,
и бровь луны презрительно скорбит
о времени, как бремени и мере
неверия и веры, и вериг,
вводя крупнокалиберный верлибр
трех остальных тяжелых измерений,
где мечется безумная кадриль
четырехмерных бешеных квадриг,
чудовищных в измене заверений.
Мы стрелок ход сдвигаем на "потом",
а зрелость подступает немотой,
переоценка отдает ломбардом.
Суть этой трансформации проста:
протерта жизнь до серого холста,
граничащего с тонким миокардом
поверхностью - и можно уловить:
пульсация прерывиста, как нить
в трясущейся руке одной из Парок,
и хочется "уже", а не "еще"
и вслушиваться в медленный отсчет
обратный - предпоследних дат подарок.
Присела ночь на корточки к костру,
и потянуло к смерти, как ко сну,
и я коснулся темы, словно тела.
Невольно мысль отдернулась рукой,
наткнувшись на немыслимый покой,
суть коего поденкой улетела.
Огонь снимает серые пласты
воспоминаний скудных и простых,
и темнота пульсирует безлико,
стекая вместе с дымом по полям;
и медленно по гаснущим углям
блуждает мрачноватая улыбка.

Расхождение

Ты знаешь, все еще зима,
и можно снега взять взаймы,
еще не выдохся замах,
еще водою не замыт
твой след.
На сленге февраля
сквозь зубы ветер процедит,
что, мол, зима, что все врала
мне ветка вербы.
Рецидив
наивной веры в теплоту
вербальной формы бытия
смешон.
Да мало что плетут
мне эти прутья про тебя,
когда свербящая тоска,
когда на слепке февраля
твой след от пятки до мыска
запечатлен.
И как петля,
поземка шею захлестнет,
залепит снегом слабый всхлип...
Посмертный слепок, запись нот,
скрипичный вензелек петли,
скрипучий смех чужих шагов,
врожденный вывих колеи.
Твой след уходит в старый год,
окольный след;
и коли я
с твоим пространством не в ладу,
со временем твоим не в такт,
и коль пустоты наших душ
переполняет пустота,
нам остается пережить
несовпаденье наших дат
и нашу встречу отложить
не на потом, а навсегда.
В одной сети координат
по скользкой выпуклой земле
мы шли во встречных временах
и разминулись в феврале,
хотя и шли одним путем,
хотя и в сторону одну,
но ты - в "тогда", а я - в "потом",
и я тебя не догоню,
и чем быстрее побегу,
тем дальше буду от тебя.
Твой след оттиснут на снегу,
он доживет до октября.
Меня оттиснет от тебя
анизотропная тропа.
Я доживу до октября
и осознаю, что пропал.
Но это будет до того
(не для меня, а для тебя).
Я закричу тебе вдогон -
ты не услышишь, отступя
в уже зачеркнутый июнь...
и только прошлогодний снег
петлею прошлогодних вьюг
все душит прошлогодний след.

***
Вышло время собирать камни
под водой и на краю пляжа,
песни кончились, в сентябрь канув,
и теперь со стрекозой спляшешь
в той столице, где прожить можно,
но не нужно, и нельзя выжить,
где визжат над головой вожжи
все пронзительней и все ниже,
где уходит голова в плечи,
время в дыры, а душа в пятки,
где подохнуть не в пример легче,
чем с возницею играть в прятки.
Муравей к зиме набил брюхо,
конопатит для тепла щели;
ты летишь назад в одних брюках
стрекозливою сухой шельмой.
Ах, сестрица, как же жить дальше?
В муравейнике, в жилой куче
нам и места нет с тобой даже,
где бы можно до времен лучших
пережить, оцепенев, ужас
надвигающегося свиста,
где бы лапками зажать уши,
закатить глаза и рот стиснуть.
Подступают холода к горлу
острым ножичком, концом года,
и маячит вдалеке город
с закупоренным уже входом.

***
Море ты мое тихое,
медленно шевелящееся.
Время, опадая, тикает,
как бока ящерицы.
Небо ты мое низкое,
вглядывающееся, всматривающееся.
Время - разорви нитку -
бусиной часы скатываются.
Берег ты мой неотчетливый,
окоем дымчатый.
Дни наперечет четками
в чьей руке вдумчивой?
Сердце ты мое бедное,
вздрагивающее, всхлипывающее,
над какой висишь бездною,
в страхе, но еще тикающее?

Баллада о проходном дворе

Быт заедало. Тикать
переставал быт,
и становилось тихо
на цыпочки копыт,
подслушивая в отдушину.
Но бил из скважины ключ,
и становилось душно
на корточки, и коклюш
хрипел из петли вязанья,
а в двери, где только мог,
меж тумбочкой и Рязанью
врезался дверной замок,
и становилось тошно
навыворот, за порог,
в парадное, в запах кошки,
глазами отметив впрок
пролет эскадрильи лестниц
по клетке в полуподвал,
где лязгала на железных
кошачьих зубах плотва;
навылет, в дворовый рупор,
где, взяты в домов кольцо,
раскачивались трупы
окостенелых кальсон,
где бился загнанный зайчик
в облаве разбитых стекл,
где ты так немного значил
во рту подворотни, что,
свистя и плюя сквозь зубы,
сквозь зубы пуская дым,
присутствовал лишь как сумма
свистков и плевков среды,
пропахшей сырцом "Самтреста",
сочащейся словом "вор",
где не было свято место,
а было пусто и вонь,
и цвел далеко за полночь,
цепляя усами слух,
вьюнок, паразит, колокольчик
и пастырь по ремеслу
настойчивых левитаций,
настырной игры в слова
и горнее имя старца
и горца, где "дважды два"
равнялось, по крайней мере,
направо и было "семь",
как минимум. В атмосфере
такой порошок висел,
такой шепоток и шорох,
и в порах подвальных окн,
в повальных решетках-шорах -
шараханье крытых хохм
с оглядкой на дверь соседа
и некий грозящий перст,
со ссылками на оседлость
весьма отдаленных мест.
Уже началось броженье
по лестницам и умам,
и в поисках брода жердью
прощупывался туман
из каждой бойницы дома;
но тянущей пустотой
везде отзывался омут
и черт; и такой простой,
такой патефонной ручкой
накручивался испуг
пластинчатожаберной, хрусткой
захлопкой на каждый звук.
Устричная отмель дома,
казалось, была пуста.
До судороги истома
сводила двору уста
и створки дверей и окон.
Ловцом человечьих душ
подкручивал уса локон
крутой участковый муж
в таких галифе и френче,
что тут же сгореть дотла.
Имел он такие плечи,
как будто он был Атлант,
подставленный под участок
саженью своих погон.
Во двор он ступал нечасто
блистательным сапогом
и жуток был нам, как чудо,
как огненный в небе столп
с роскошным и сальным чубом
что твой урожай сам-сто.
Он пробовал пальцем фортки
четвертого этажа,
и не было в мире створки,
которой он не разжал.
Двор был проходной, рисковый,
в кармане играл ножом,
и только вепрь участковый
сюда ходил на рожон,
где между кальсон моталось
начало моей судьбы,
мое на колу молчало,
крещеное в этот быт
слюной, табаком и свистом,
и больше ничем ни в ком,
и вслед - только пыльный выстрел
вытряхнут половиком,
да сиплая брань жиличек,
матерчатый хрип жильцов...
О, память моя, суд линча,
упрячь в балахон лицо,
плесни керосин в крысиный
рассадник моих отчизн...
Но хватит ли керосину
на всю остальную жизнь,
где тикает, замирая,
все тот же летальный быт?
Родина, золотая
рота моя! Туды-т
твою и мою, и нашу,
и общую, через край
сочащуюся парашу,
священный родной Грааль.
Паломником, пилигримом
вернись и развороши,
и выплесни торопливо
канистру своей души
в парадное, в подворотню,
во двор и на черный ход,
чтоб память была короткой,
не помнящей род, глухой.
Не стоит искать причины
щемящей боли в груди.
Достань коробок и чиркни,
и сразу же уходи.
Владимир Строчков

[Касыда]

Линии света

Длинные линии света
Ласковой дальней луны.
Дымкою море одето.
Дымка — рожденье волны.

Волны, лелея, сплетают
Светлые пряди руна.
Хлопья плывут — и растают,
Новая встанет волна.

Новую линию блеска
Вытянет ласка луны.
Сказка сверканий и плеска
Зыбью дойдет с глубины.

Влажная пропасть сольется
С бездной эфирных высот.
Таинство небом дается,
Слитность — зеркальностью вод.

Есть полногласность ответа,
Только желай и зови.
Длинные линии света
Тянутся к нам от любви.

Костры

Да, и жгучие костры
Это только сон игры.
Мы играем в палачей.
Чей же проигрыш? Ничей.

Мы меняемся всегда.
Нынче «нет», а завтра «да».
Нынче я, а завтра ты.
Все во имя красоты.

Каждый звук — условный крик.
Есть у каждого двойник.
Каждый там глядит как дух,
Здесь — телесно грезит вслух.

И пока мы здесь дрожим,
Мир вселенной нерушим.
Но в желаньи глянуть вниз
Все верховные сошлись.

Каждый любит, тень любя,
Видеть в зеркале себя.
И сплетенье всех одно
Глубиной повторено.

Но, во имя глубины,
Мы страдаем, видя сны.
Все мы здесь, наоборот,
Повторяем небосвод.

Свет оттуда — здесь как тень.
День - как ночь, и ночь - как день.
Вечный творческий восторг
Этот мир, как крик, исторг.

Мир страданьем освящен.
Жги меня — и будь сожжен.
Нынче я, а завтра ты,
Все во имя красоты.

(К.Бальмонт)

[Аксам]

Там где меня не возникает,
Растут небытия цветы,
И тишиною покрывают,
Невыразимость красоты.

[Виктор]

Дар

Улыбнись: мол, напрасный труд.
Да не стоит отнюдь труда.
Это просто блажь.
Это птицы с утра орут.
Не пиши, мой друг, никогда:
это не продашь,

не согреешь души своей,
разменять не сумеешь на
благосклонность дам.
Так рассеянно кофе пей,
вспоминай, что тоска смешна,
слушай птичий гам.

Солнце вытопило смолу
из раскрывшихся пор перил,
но от вяза тень
подползла, наконец, к столу.
...То, что ночью наговорил,
и припомнить лень.

Вот такая, мой друг, беда:
день к полудню сгорел почти.
Скушай пару слив,
не спеша вороши счета
или Чехова перечти,
наугад открыв.

Ночью душ приняла земля,
но последний обрывок туч
обратился в пар.
Манит приторный сок шмеля.
Луч дневного светила жгуч.
Так случаен дар...

Душа

Не сокрушайся ни о чем.
Смотри, как солнечным лучом
зажжен жасмин. Идет июль.
Мелькает в окнах белый тюль.

Еще не высохла роса.
До электрички полчаса.
И бесшабашный мотылек
ползет по шпалам поперек.

И ты не бойся, не беда,
что ноет сердце иногда.
Ты так скажи: печаль легка.
А кочевые облака,

как будто выводок утят,
по небу светлому летят
в края иные не спеша.
И веришь вдруг, что есть душа.
Дмитрий Бураго

[Лила]

..!!!!!... :)

[Лила]

Когда секунды кажутся годами ,
Найти Себя непросто, но возможно.
Сбежав от прошлого дорогой с облаками,
Приоткрывай все двери осторожно.
И за одной увидишь вдруг ребёнка
С заплаканными по мечте глазами.
А за другой - смешливого чертёнка,
Играющего этими слезами.
Смелее. Открывай все двери сердца.
Там очень нежно и Любовь таится.
Позволь всему, что есть сейчас, случиться.
Снимая маски, рассмотри все лица.
Теперь ты будешь петь, душой взлетая.
И рисовать свой мир гуашью Бога.
И танцевать без устали и много,
Себе завесу матриц открывая.
Дарить Любовь взахлёб и откровенно:
Жить по-другому не имеет смысла.
Проникнуть в то, что вечно, неизменно.
В то, где уходит злая мелочь мыслей.

[Виктор M.]

Вот и кончилось бабье лето,
Набежали дожди - сказали.
Тополя продают билеты
На аллее, как на вокзале.
Дернул колокол мокрый витязь
Рыжий клен - капитан в отставке:
"Занимайте места, садитесь.
Поезд "Осень" готов к отправке".
Налетели ветра, гуднули,
Потащили состав по рельсам.
Чью-то память перечеркнули
Бесконечно холодным рейсом.
Стало пусто и неуютно
На перронах аллей пустынных,
Лишь играет сосна на лютне,
Пряча голову в иглах длинных.
Ах, беда мне с тобою, осень.
То ты добрая, то ты злая,
То молчишь, то прощенья просишь,
Синим небушком улыбаясь.
Словно балованные дети,
Листья с веток поразлетались.
Вот и кончилось бабье лето,
Будто вовсе не начиналось.

***
Туман, вероломный, как Каин,
Походкой форся воровской,
В пугливые дебри окраин
Проник у ночи под полой,
Пробрался, руками замаслив
Последние искры зари,
И, даже не вскрикнув, погасли
Задушенные фонари.
В поту исступленной истомы,
Холодной, как сердце лжеца,
Деревья, чумазые гномы,
Во тьме ожидают конца.
Лишь путник с упрямством испуга
По сердцу сверяет шаги,
И, чавкая, липкую ругань
Выводят его сапоги.
Павел Гребенюк

[alexborgia]

Не так давно выпустили наконец А. Введенского http://www.livelib.ru/book/1000460917" onclick="window.open(this.href);return false; .
Александр Введенский

Все - я выхожу из кабака
там мертвый труп везут пока
то труп жены моей родной
вон там за гробовой стеной
я горько плачу страшно злюсь
о гроб главою колочусь
и вынимаю потроха
чтоб показать что в них уха
в слезах свидетели идут
и благодетели поют
змеею песенка несется
собачка на углу трясется
стоит слепой городовой
над позлащенной мостовой
и подслащенная толпа
лениво ходит у столба
выходит рыжий генерал
глядит в очках на потроха
когда я скажет умирал
во мне была одна труха
одно колечко два сморчка
извозчик поглядел с торчка
и усмехнувшись произнес
возьмем покойницу за нос
давайте выколем ей лоб
и по щекам ее хлоп хлоп
махнув хлыстом сказал кобыла
андреевна меня любила
восходит светлый комиссар
как яблок над людьми
как мирновременный корсар
имея вид семи
а я стою и наблюдаю
тяжко страшно голодаю
берет покойника за грудки
кричит забудьте эти шутки
когда здесь девушка лежит
во всех рыданье дребезжит
а вы хохочете лентяй
однако кто-то был слюнтяй
священник вышел на помост
и почесавши сзади хвост
сказал ребята вы с ума сошли
она давно сама скончалась
пошли ребята вон пошли
а песня к небу быстро мчалась
о Боже говорит он Боже
прими создание Твое
пусть без костей без мышц без кожи
оно как прежде заживет
о Боже говорит он правый
во имя Русския Державы
тут начал драться генерал
с извозчиком больным
извозчик плакал и играл
и слал привет родным
взошел на дерево буржуй
оттуда посмотрел
при виде разных белых струй
он молча вдруг сгорел
и только вьется здесь дымок
да не спеша растет домок
я выхожу из кабака
там мертвый труп везут пока
интересуюсь я спросить
кто приказал нам долго жить
кто именно лежит в коробке
подобно гвоздику иль кнопке
и слышу голос с небеси
мона... монашенку спроси
монашка ясная скажите
кто здесь бесчувственный лежит
кто это больше уж не житель
уж больше не поляк не жид
и не голландец не испанец
и не худой американец
вздохнула бедная монашка
«без лести вам скажу, канашка,
сей мертвый труп была она
княгиня Маня Щепина
в своем вертепе и легко и славно
жила княгиня Марья Николавна
она лицо имела как виденье
имела в жизни не одно рожденье.
Отец и мать. Отца зовут Тарас
ее рождали сорок тысяч раз
она жила она любила моду
она любила тучные цветы
вот как-то скушав много меду
она легла на край тахты
и говорит скорей мамаша
скорей придите мне помочь
в моем желудке простокваша
мне плохо, плохо. Мать и дочь.
Дрожала мать крутя фуражкой
над бедной дочкою своей
а дочка скрючившись барашком
кричала будто соловей:
мне больно мама я одна
а в животе моем Двина
ее животик был как холм
высокий очень туп
ко лбу ее прилип хохол
она сказала: скоро труп
меня заменит здесь
и труп холодный и большой
уж не попросит есть
затем что он сплошной
икнула тихо. Вышла пена
и стала твердой как полено»
монашка всхлипнула немного
и ускакала как минога

я погружаюсь в благодушную дремоту
скрываю непослушную зевоту
я подавляю наступившую икоту
покуда все не вышли петухи
поесть немного может быть ухи
в ней много косточек янтарных
жирных сочных
мы не забудем благодарны
пуховиков песочных
где посреди больших земель
лежит красивая мамзель
тут кончил драться генерал
с извозчиком нахальным
извозчик руки потирал
извозчик был пасхальным
буржуй во Францию бежал
как злое решето
француз французку ублажал
в своем большом шато
вдова поехала к себе
на кладбище опять
кому-то вновь не по себе
а кто-то хочет спать
и вдруг покойница как снег
с телеги на земь бух
но тут раздался общий смех
и затрещал петух
и время стало как словарь
нелепо толковать
и поскакала голова
на толстую кровать
Столыпин дети все кричат
в испуге молодом
а няньки хитрые ворчат
гоморра и содом
священник вышел на погост
и мумией завыл
вращая деревянный хвост
он человеком был
княгиня Маня Щепина
в гробу лежала как спина
и до тропической земли
слоны цветочков принесли
цветочек тюль
цветочек сон
цветок июль
цветок фасон

5 апреля 1929

[alexborgia]

И еще одно волшебное стихотворение
Александр Введенский

Седьмое стихотворение


однажды человек приходит
в сей трехлистный свет
словно птичка в поле бродит
или как могучий ветр
озирает скалы долы
деревянные гондолы
смотрит на приятный Рим
и с монашкой говорим
ты монашка я пятнашка
но услыша пули звук
он упал холодной шашкой
весь рыдая на траву
что за горе
но в окно
смотрит море
и темно
он с горы сидит впотьмах
он ласкает росомах
побеги идет в вокзал
в безоглядную тюрьму
где качается лоза
где создания умрут
быстро падал детский снег
полный ленты полный нег
когда бы жить начать сначала
он молвит в свой сюртук
я б все печатала рычала
как бы лесной барсук
уже казаки убежали
в углу сияет ангел хилый
и мысли глупые жужжали
над этой ветхою могилой
поспешные минуты
как речки потекли
и звезды отдаленно
как тучи расцвели
тогда ребенок молодой
молиться сочиняет
болтает сонной головой
в подушку медную скучает
он плача покидает лес
и южные бананы
колотит точно мутный бес
в сухие жизни барабаны
но скоро вечер наступил
видна пустыня ада
покуда свечкой на пути
не установят сада
что же это стрекоза
нет восток отличный
словно баба егоза
или ветер хищный
и с дворянских сих кустов
нету сумрачных мостов
и в богатой этой печке
все наклонно все как в спячке
о похожие столы
мы сказали ветрено
выбегая из толпы
по дощечке ветреной
сквозь холодное стекло
выставляя лица
замечает рассвело
умерла столица
и ложася на сундук
и сложивши руки
он как утренний бамбук
умер для науки
грохочи отец и мать
светит зябкий уголок
и торопится поймать
однодневный потолок
выходил поспешно дух
огорошенный петух
и на елях на сосне
как дитя лежал во сне
в неслышном оперении
в тоске и измерении
УМЕРШИЙ
уж я на статуе сижу
безбрежною листвой
углы прохожие слежу
любезной головой
на это отвечал судья
в кафтане в простыне
в постель посмертную идя
и думал лежа на спине
что все-таки она уныла
и на подушке спит бескрылый
над всем возносится поток
над всем возносится восток

1927

[Винни-Пух и все-все-все]

Терновник

Терновник ранящий да и ранимый
в безумной судороге ворошит пески,
он врос в скалу -- пустыни дух гонимый --
и корчится от боли и тоски.

И если дуб прекрасен, как Юпитер,
нарцисс красив, как миртовый венец,
то он творился, как вулкан, как ветер
в подземной кузне и как Бог-кузнец.

Он сотворен без тополиных кружев,
трепещущих тончайшим серебром,
чтобы прохожий шел, не обнаружив
его тоски и не скорбел о нем.

Его цветок -- как вопля взрыв внезапный,
(так Иов стих слагал, вопя стихом),
пронзителен цветка болезный запах,
как будто прокаженного псалом.

Терновник наполняет знойный воздух
дыханьем терпким. Бедный, никогда
в своих объятьях цепких, в цепких космах
он не держал ни одного гнезда.

Он мне сказал, что мы единотерпцы, -
и я ничья здесь, да и он ничей,
и что шипы его вросли мне в сердце
в одну из самых горестных ночей.

И -- я терновник обняла с любовью
(так обняла бы Иова Агарь):
мы связаны не нежностью, а болью,
а это -- больше, дольше, верь мне, верь!

Гора ночью

Зажжем огни в горах и на вершинах!
Глухая ночь спустилась, дровосеки!
Она не выпустит светил на небо.
Зажжем огни, поднимем свету веки!

Сосуд с горящей кровью пролил ветер
на западе, -- коварная примета!
И если мы вокруг костра не встанем,
нас одурманит ужас до рассвета.

Похож далекий грохот водопадов
на скачку бешеных коней неутомимых
по гребню гор, а шум другой, ответный,
встает в сердцах, предчувствием томимых.

Ведь говорят, что лес сосновый ночью
с себя оцепененье отряхает;
по странному и тайному сигналу
он по горам медлительно шагает.

На снежную глазурь во тьме ложится
извилистый рисунок: на погосте
огромной ночи бледною мережкой
мерцает лед, как вымытые кости.

Невидимая снежная лавина
к долине беззащитной подползает;
вампиров крылья равнодушный воздух
над пастухом уснувшим разрезают.

Ведь говорят, что на опасных гребнях
ближайших гор есть хищник небывалый,
невиданный: как древоточец, ночью
грызет он гору, чтоб создать обвалы.

Мне в сердце проникает острый холод
вершины близкой. Думаю: быть может,
сюда, оставив город нечестивый,
приходят мертвецы, чей день не дожит.

Они ушли в ущелья и овраги,
не знающие, что такое зори.
Когда ночное варево густеет,
они на гору рушатся, как море...

Валите сосны и ломайте ветки,
и пусть огни бегут с горы, как реки;
вокруг костра тесней кольцо сожмите,
так холодно, так страшно, дровосеки!
Габриэла Мистраль

Одиночка в четыре стены

Одиночка в четыре стены,
о, коробка в четыре стены,
безнадежная вечная цифра!

Четвертует четверка углов
все четыре конечности тела
четверней ежедневных оков!

Где ты, ключница с лаской ключей?
Если б ты увидала, как вечно,
несомненно и ровно четыре!

Если б мы оказались вдвоем
против них, четверых. О, скажи мне,
ты б ни разу не плакала, правда?!

Ах, застенок в четыре стены!
Две из них, что гораздо длиннее,
этой ночью меня истерзали
тенью двух матерей уже мертвых,
но ведущих вдоль бромистых склонов
одного и того же ребенка.

Остаюсь я с протянутой - правой,
в ней усилия левой и правой,
двух, разъятых насилием, рук.
О, ищу я третейскую руку,
чтоб она приласкала на ощупь
искалеченность духа и тела,
заточенных в пространство и время.
Сесар Вальехо

Дождь? Да нет, покуда сухо...

Дождь? Да нет, покуда сухо.
Лишь однажды на веку
Сердцу дождь навеял глухо
Бесполезную тоску.

Где же рокот струй унылых,
Дождь, куда же ты исчез?
Улыбнуться я не в силах
Счастью голубых небес.

Льнет завеса дождевая
К сердцу, к мыслям день и ночь.
Я - незримая кривая
На ветру, летящем прочь.

Небосвод, твоя окраска
Сердце ранит... Для меня
Нереален, словно маска,
Горний свет живого дня.

В сердце - пропасти, в которых
Солнце спит, не восходя,
И не умолкает шорох
Бесконечного дождя.

Где ж ты, друг, со мной не дружный?
Заалей, заголубей,
Свет небесный, свет наружный,
Гибель всех моих скорбей!

Вплывает в окрестность мираж небывалого порта...

Вплывает в окрестность мираж небывалого порта,
И в купах соцветий сквозит белизна парусов,
За которыми стелются тенью
Вековые деревья пронизанной солнцем округи...

Та гавань, которая снится мне, вечно в тумане,
Как вечно на солнце окрестные рощи.
Но где-то во мне это солнце становится портом,
Прощально туманя залитые солнцем деревья...

И, дважды свободный, я трогаюсь в путь.
Портовая пристань - обочина тихой дороги -
Встает, как стена,
И в отвесную горизонтальность
Уходят суда сквозь деревья,
С каждой ветки роняя швартовы...

Кто я сам в этом сне, я не знаю...
Внезапно на рейде становится море прозрачным,
И в нем, как огромный эстамп,
Видна вся округа, деревья, дорога на солнце,
И старинное судно - древнее, чем весь этот порт,-
Затеняет окрестную явь,
Подплывает ко мне и мгновенье спустя,
Всколыхнув мою душу, плывет на другой ее берег...
Фернандо Пессоа

[Виктор]

nemo me impune lacessit

прорастает из простреленной груди
окровавленным шипом чертополох
небом много нам отпущено в кредит
но приходят за оплатой точно в срок

геликоптер шестикрылый серафим
фронт от края горизонта и за край
воск церковный да казенный парафин
отпевают похоронки телеграмм

нам нагрузкою награды на груди
мы сегодня не дожили до утра
у кого-то есть забота — победить
а у нас с тобой работа — умирать

с неба звездочка на землю тихо — дзынь
этот способ уходить совсем не нов
вам наврали, что война растит мужчин
тот, кто умер — остается пацаном

строевым идёт пехота — прямо в рай
ваши слёзы — дополнительный балласт
это трудная работа — умирать
и никто её не сделает за нас.

крышигородапитера

а ни дна ни покрышки в гулких дворах колодцах
в дефиците солнце и впору торчать колоться
как подскажут шпили или вдолбить гашиша
и забраться повыше поближе к звёздам на крышу

помогают отец инкерман и сестра массандра
согревая крымом гортань понимаешь сам брат
ты в каналах вен инородное тело лишний
и пора всплывать кислорода хапнуть на крышу

лабиринты улиц девятка балтика ломо
даже ангел в этом городе от колонны
оторваться пытаясь стремится поближе к богу
если крыша едет значит туда и дорога

с высоты закаты восходы и горизонты
загоняет обратно ветер хмельные зонги
очевидно не каждому этот простой талант дан
любоваться небом которое держат атланты
Александр Попрухин

[Hg]

***

когда-нибудь мы выйдем на другой
чужой и незнакомой остановке
и поплывём над пылью и травой
внезапной удивлённые сноровке

и станет ночь где звёздам нет числа
и поведут нас по небесной бровке
проводники без тени и чела
и ангелы в глухой экипировке

и мы войдём в необозримый зал
как будто внутрь гигантского кристалла
смотри ты скажешь всё чем ты не стал
смотри отвечу всё чем ты мне стала

как будто нас вселенная прочла
и странную устроила затею
смотри ты скажешь вот и смерть прошла
смотри отвечу вот и свет за нею

здесь будут наши горести и сны
здесь будут вёсны и печали наши
и это всё положат на весы
и покачнутся медленные чаши

и чей-то голос жолт и нарочит
произнесёт вердикт за пылью млечной
конечная водитель пробурчит
и мы очнувшись выйдем на конечной.

Сергей Шестаков

[Касыда]

* * *

Я так люблю, когда приходит снег...
Издалека из вечного заснежья...
В своем неспешном плавном безмятежье...
Его пушист и так воздушен мех.

Он неземной, ведь он приходит свыше...
Земля ему покорна, как раба...
Ей, словно женщине неведома борьба,
Ей нежность и покорность в холод ближе.

Снег мне так мягко падает на плечи,
И, я как птица белая, парю...
Его, как чудо, я боготворю...
Он цветом белым душу мне излечит...

Я успокоюсь, буду дальше жить...
Преображенная сиянием снежинок...
Садящихся на борозды морщинок...
Дающим шанс о грустном позабыть.

Я так люблю, когда приходит снег...
Из далека из вечного заснежья...
Дает мне веру в полном безнадежье...
И ровный шаг, а не сумбурный бег.

* * *

Вся в жемчугах и кружеве ажурном...
Идет зима по городам и весям...
Стоят сугробы в платьях абажурных...
Летят снежинки к нам из поднебесья...

Повсюду праздник — праздник белоснежья,
Повсюду радость — радость ожиданья,
Зима нам дарит светлые надежды
И в новый Год друг другу пожеланья.

(Л.Кузьминская)

[Виктор]

Квартира

Мне приснилaсь квартира окном на дворец и Неву,
на иглу золотую, что присниться могла б наркоману.
Мне сначала приснилось: я в этой квартире живу.
Но потом мне приснилось, что мне это не по карману.

Мне приснилось (со злобой), что здесь будет жить
вор-чиновник, придворная чeлядь, бандитская нелюдь
иль попсовая тварь. Мне приснилось: пора уходить.
Но потом мне приснилось, что можно ведь сон переделать.

И тогда в этом сне я снова протопал к окну
и увидел внизу облака, купола золотые и шпили,
и тогда в этом сне мне приснилось, что здесь и усну,
потому что так высоко, а лифта еще не пустили.

С грехом пополам

...и мимо базара, где вниз головой
из рук у татар
выскальзывал бьющийся, мокрый, живой,
блестящий товар.

Тяжёлая рыба лежала, дыша,
и грек, сухожил,
мгновенным, блестящим движеньем ножа
её потрошил.

И день разгорался с грехом пополам,
и стал он палящ.
Курортная шатия белых панам
тащилась на пляж.

И первый уже пузырился и зрел
в жиру чебурек,
и первый уже с вожделеньем смотрел
на жир человек.

Потом она долго сидела одна
в приёмной врача.
И кожа дивана была холодна,
её — горяча,

клеёнка — блестяща, боль — тонко-остра,
мгновенен — туман.
Был врач из евреев, из русских сестра.
Толпа из армян,

из турок, фотографов, нэпманш-мамаш,
папашек, шпаны.
Загар бронзовел из рубашек-апаш,
белели штаны.

Толкали, глазели, хватали рукой,
орали: «Постой!
Эй, девушка, слушай, красивый такой,
такой молодой!»

Толчками из памяти нехотя, но
день вышел, тяжёл,
и в Чёрное море на чёрное дно
без всплеска ушёл.

Как вата склубилась вечерняя мгла
и сдвинулась с гор,
но тонко закатная кровь протекла
струёй на Босфор,

на хищную Яффу, на дымный Пирей,
на злачный Марсель.
Блестящих созвездий и мокрых морей
неслась карусель.

На гнутом дельфине — с волны на волну —
сквозь мрак и луну,
невидимый мальчик дул в раковину,
дул в раковину.
Лев Лосев

[Виктор]

Одно влеченье: слышать гам,
чуть прерывающий застой,
бродя всю жизнь по хуторам
Григорием Сковородой.
Не хаты и не антресоль
прельстят, а груша у межи,
где крупной зернью ляжет соль
на ломоть выпеченной ржи.
Сверчат кузнечики.
И высь -
сверкающая кисея.
Земля-праматерь!
Мы слились:
Твое - мое, я - ты, ты - я.
Мешает ветер пятачки,
тень к древу пятится сама;
перекрестились ремешки,
и на плечах опять сума.
Опять долбит клюка тропу
и сердце, что поет, журча, -
проклюнувшее скорлупу,
баюкаемое курча.

***
Истает талия у вас,
Паук и знойная оса!
На тусклом сусле млеет квас,
В трубе коптится колбаса,
И, домосед и нетопырь,
Хоронится бобыль в дупле.
Распарившийся шубой вширь,
Шушукается: мне б теплей...
Да лежебоку не дано,
И, что ни кафля, жар, - а лед
Сочится, и застужено
Прищуренное у ворот
Куриное окно.
Шушукается: мне б теплей...
А (няни спицами) паук
Сучит сияние стеблей,
А осы выгрызли чубук...
Лазурно добела. И все ж
Не талия, а перехват.
И выщербленный узкий нож
От ярости голубоват.
И пахнут потом сапоги,
Чтоб топотом потом пройтись
Среди кузнечной колкой зги
По костякам, упавшим вниз.
И, выколачивая дух
Из тела — пыльное рядно,—
В сенях аукнется петух
И пустит радугу в окно.
1922

Семнадцатый год

Неровный ветер страшен песней,
звенящей в дутое стекло.
Куда брести, октябрь, тебе с ней,
коль небо кровью затекло?
Сутулый и подслеповатый,
дорогу щупая клюкой,
какой зажмешь ты рану ватой,
водой опрыскаешь какой?
В шинелях - вши, и в сердце - вера,
ухабами раздолблен путь.
Не от штыка - от револьвера
в пути погибнуть: как-нибудь.
Но страшен ветер. Он в окошко
дудит протяжно и звенит,
и, не мигая глазом, кошка
ворочает пустой зенит.
Очки поправив аккуратно
и аккуратно сгладив прядь,
вздохнув над тем, что безвозвратно
ушло, что надо потерять,—
ты сажу вдруг стряхнул дремоты
с трахомных вывернутых век
и (Зингер злится!) - пулеметы
иглой застрачивают век.
В дыму померкло: «Мира!» - «Хлеба!»
Дни распахнулись - два крыла,
И Радость радугу в полнеба,
как бровь тугую, подняла.
Что стало с песней .безголосой,
звеневшей в мерзлое стекло?
Бубнят грудастые матросы,
что весело-развесело:
и день и ночь пылает Смольный.
Подкатывает броневик,
и держит речь с него крамольный
чуть-чуть раскосый большевик...
И, старина, под флагом алым -
за партией своею - ты
идешь с Интернационалом,
декретов разнося листы.

Большевик

Мне хочется о Вас, о Вас, о Вас
бессонными стихами говорить...
Над вами ворожит луна-сова,
и наше имя и в разлуке: три.
Как розовата каждая слеза
из Ваших глаз, прорезанных впродоль!
O теплый жемчуг!
Серые глаза,
и за ресницами живая боль.
Озерная печаль живет в душе.
Шуми, воспоминаний, очерет,
и в свежести весенней хорошей,
святых святое, отрочества бред.
Мне чудится:
как мед, тягучий зной,
дрожа, пшеницы поле заволок.
С пригорка вниз, ступая крутизной,
бредут два странника.
Их путь далек...
В сандальях оба.
Высмуглил загар
овалы лиц и кисти тонких рук.
«Мария, - женщине мужчина, - жар
долит, и в торбе сохнет хлеб и лук».
И женщина устало:
«Отдохнем».
Так сладко сердцу речь ее звучит!..
А полдень льет и льет, дыша огнем,
в мимозу узловатую лучи...

Рассвет

Размахами махновской сабли,
Врубаясь в толпы облаков,
Уходит месяц. Озими озябли,
И легок холодок подков.
Хвост за хвостом, за гривой грива,
По косогорам, по ярам,
Прихрамывают торопливо
Тачанок кривобоких хлам.
Апрель, и — табаком и потом
Колеблется людская прель.
И по стволам, по пулеметам
, щурится апрель.
Сквозь лязг мохнатая папаха
Кивнет, и матерщины соль
За ворот вытряхнет рубаха.
Бурсацкая, степная голь!
В чемерках долгих и зловещих,
Ползет, обрезы хороня,
Чтоб выпотрошнлся помещик
И поп, похожий на линя;
Чтоб из-за красного-то банта
Не посягнули на село
Ни пан, ни немец, ни Антанта,
Ни тот, кого там принесло!
Рассвет. И озими озябли,
И серп, без молота, как герб,
Чрез горб пригорка, в муть дорожных верб,
Кривою ковыляет саблей.
Владимир Нарбут

[Виктор]

в пустыне я скитался как бревно
месил песок без жребия и шанса
разверзнув вещий зев но все равно
на мой язык никто не покушался

я жил бомжом а был в душе боян
вполне владея техникой и темой
мне голос свыше был вставай болван
и что-нибудь давай скорее делай

взошел мираж непроходимых трав
виденье туч под звездами густыми
и понял я что говорящий прав
захлопнул рот и вышел из пустыни

вторая осень прожита в миру
бегом по склонам липы и оливы
здесь в окнах люди режутся в буру
и ласточки к востоку торопливы

остановись мгновенье помолчи
визг времени усугубляет смертность
пока болезнь придумают врачи
придется петь чтобы еще не смерклось

восстань и внемли лесу и судьбе
свет взаперти но возгорится снова
пусть не пророк но мир храни в себе
он устоит пока не молкнет слово

***
над озером луна горела
звенела поздняя листва
раз серебро ее колена
два платиновый диск лица

зодиакальный шкив косило
взглянуть сквозь ясную слезу
как непростительно красиво
устройство осени внизу

как тщательны ее приборы
где ночь учуяв под собой
качает шестерни природы
светила анкер часовой

всех пращуров печальный улей
созвездий в сумрачной красе
чтобы кому еще не умер
из них завидовали все

кому рассвет пока не тризна
чье время зеркало без дна
здесь осень золотая призма
и семицветный пламень дня

***
толпа не знала времени отъезда
окрестными теснима небесами
откуда башня падала отвесно
с мерцающими как ручей часами

толпа листвой шумела и дышала
она жила бегом как от пожара
но нашему прощанью не мешала
пока ждала и время провожала

благословенны юности руины
в районном центре солнечного круга
на станции где мы тогда любили
без памяти и все еще друг друга

там пел в толпе один невзрачный видом
с гармошкой и в нестиранной тельняшке
прикинувшись вокзальным инвалидом
эскизом человека на бумажке

пускай тогда он не глядел на нас но
отсюда видно чьих коснулся судеб
поскольку пел о том что все напрасно
что все пройдет и ничего не будет

но мы ему не верили конечно
а солнце дни усталые верстало
чтоб доказать как утверждал калека
что все прошло и ничего не стало

так все сбылось и ничего не страшно
остался свет но он горит не грея
и там на площади осталась башня
с дырой откуда вытекло все время

***
над пропастью как пророк
в большом штормовом плаще
добро еще не продрог
и не околел вообще
в пустыне полсотни лет
однако эффекта нет

назад в позабытый дом
припрыжка не по летам
должно быть ошибка в том
что шум поднимал не там
не тех тормошил и тряс
не с теми пускался в пляс

песков терпеливый гость
беглец ледовитых круч
в стене заскорузлый гвоздь
в руке бесполезный ключ
и как в предыдущий раз
партер вороватых глаз

я слово для них обрел
где в пойме черна земля
на правом плече орел
на левом плече змея
предсмертного солнца жар
и в горле бильярдный шар

***
За рубежом, в одном подвале,
Ютясь под тесною доской,
Я вспоминал, как мы бывали
В тюменской бане городской.
Там рот напрасный улыбая
В зубах как белые слоны
Блестит Джоконда голубая
С мольберта вымытой спины.
Там человек, сибирский житель,
Плюя на службу и партком,
Снимает валенки и китель
И жопу моет кипятком.
Женатые и холостые
Стремятся выскоблить дыру
Туда, где женщины простые
В кромешном мечутся пару.
В парной кричат: "Наддайте газу!"
Умрешь - и все припомнишь сразу.
Но я воскреснуть не спешу
И в доску плоскую дышу.
Стоит зима в природе шаткой -
Душе невидимый урон, -
А я гляжу, прикрывшись шайкой,
На хляби озера Гурон.
Алексей Цветков

[Виктор]

Пластика

Из палатки вышла дева
В васильковой нежной тоге,
Подошла к воде, как кошка,
Омочила томно ноги
И медлительным движеньем
Тогу сбросила на гравий,-
Я не видел в мире жеста
Грациозней и лукавей!

Описать ее фигуру -
Надо б красок сорок ведер...
Даже чайки изумились
Форме рук ее и бедер...
Человеку же казалось,
Будто пьяный фавн украдкой
Водит медленно по сердцу
Теплой барxатной перчаткой.

Наблюдая xладнокровно
Сквозь камыш за этим дивом,
Я затягивался трубкой
В размышлении ленивом:
Пляж безлюден, как Саxара, -
Для кого ж сие творенье
Принимает в море позы
Высочайшего давленья?

И ответило мне солнце:
"Ты дурак! В яру безвестном
Мальва цвет свой раскрывает
С бескорыстием чудесным...
В этой щедрости извечной
Смысл божественного свитка...
Так и девушки, мой милый,
Грациозны от избытка".

Я зевнул и усмеxнулся...
Так и есть: из-за палатки
Вышел xлыщ в трико гранатном,
Вскинул острые лопатки.
И ему навстречу дева
Приняла такую позу,
Что из трубки, поперxнувшись,
Я глотнул двойную дозу...
1932

Кумысные вирши

1.
Благословен степной ковыль,
Сосцы кобыл и воздух пряный.
Обняв кумысную бутыль,
По целым дням сижу как пьяный.

За печкой свищут соловьи
И брекекекствуют лягушки.
В честь их восторженной любви
Тяну кумыс из липкой кружки.

Ленясь, смотрю на берега...
Душа вполне во власти тела -
В неделю правая нога
На девять фунтов пополнела.

Видали ль вы, как степь цветет?
Я не видал, скажу по чести;
Должно быть милый божий скот
Поел цветы с травою вместе.

Здесь скот весь день среди степей
Навозит, жрет и дрыхнет праздно
(такую жизнь у нас, людей,
Мы называем буржуазной).

Благословен степной ковыль!
Я тоже сплю и обжираюсь,
И на скептический костыль
Лишь по привычке опираюсь.

Бессильно голову склоня
Качаюсь медленно на стуле
И пью. наверно, у меня
Хвост конский вырастет в июле.

Какой простор! вон пара коз
Дерется с пылкостью аяксов.
В окно влетающий навоз
Милей струи опопанакса.

А там, в углу, перед крыльцом
Сосет рябой котенок суку.
Сей факт с сияющим лицом
Вношу как ценный вклад в науку.

Звенит в ушах, в глазах, в ногах,
С трудом дописываю строчку,
А муха на моих стихах
Пусть за меня поставит точку.

2.
Степное башкирское солнце
Раскрыло сияющий зев.
Завесив рубахой оконце,
Лежу, как растерзанный лев,
И с мокрым платком на затылке,
Глушу за бутылкой бутылку.

Войдите в мое положенье:
Я в городе солнца алкал!
Дождался - и вот без движенья,
Разинувши мертвый оскал,
Дымящийся, мокрый и жалкий,
Смотрю в потолочные балки.

Но солнце, по счастью, залазит
Под вечер в какой-то овраг
И кровью исходит в экстазе,
Как смерти сдающийся враг.
Взлохмаченный, дикий и сонный,
К воротам иду монотонно.

В деревне мертво и безлюдно.
Башкиры в кочевья ушли,
Лишь старые идолы нудно
Сидят под плетями в пыли,
Икают кумысной отрыжкой
И чешут лениво под мышкой.

В трехцветном окрашенном кэбе
Помещик катит на обед.
Мечеть выделяется в небе.
Коза забралась в минарет,
А голуби сели на крышу -
От сих впечатлений завишу.

Завишу душою и телом -
Ни книг, ни газет, ни людей!
Одним лишь терпеньем и делом
Спасаюсь от мрачных идей:
У мух обрываю головки
И клецки варю на спиртовке.

3.
Бронхитный исправник,
Серьезный, как классный наставник,
С покорной тоской на лице,
Дороден,задумчив и лыс,
Сидит на крыльце и дует кумыс.
Плевритный священник
Взопрел,как березовый веник,

Отринул на рясе крючки,
- тощ, близорук, белобрыс -
Катарный сатирик, очки и дует кумыс.
Истомный и хлипкий, как лирик,
С бессмысленым пробковым взглядом,
Сижу без движения рядом.
Сомлел, распустился, раскис и дую кумыс.

"В Полтаве попался мошенник", -
Читает со вкусом священник.
"должно быть, из левых", -
Исправник басит полусонно.
А я прошептал убежденно:
"из правых".

Подходит мулла в полосатом,
Пропахшем муллою халате.
Хихикает... сам-то хорош! -
Не ты ли, и льстивый и робкий,
В бутылках кумысных даешь
Негодные пробки?

Его пятилетняя дочка
Сидит, распевая, у бочки
В весьма невоспитанной позе.
Краснею, как скромный поэт,
А дева, копаясь в навозе,
Смеется: "бояр! дай канфет!"

"и в риге попался мошенник!"
Смакует плевритный священник.
"повесить бы подлого витте", -
Бормочет исправник сквозь сон.
"за что же?!" и голос сердитый
Мне буркнул: "все он..."

Пусть вешает, должен цинично
Признаться, что мне безразлично.
Исправник глядит на муллу
И тянет ноздрями: "вонища!"
Священник вздыхает: "жарища!"
А я изрекаю хулу:
"тощища!!"

4.
Поутру пошляк-чиновник
Прибежал ко мне в экстазе:
- Дорогой мой, на семь фунтов
Пополнел я с воскресенья...

Я поник главою скорбно
И подумал: если дальше
Будет так же продолжаться,
Он поправится, пожалуй.

У реки, под тенью ивы
Я над этим долго думал ...
Для чего лечить безмозглых,
Пошлых, подлых и ненужных?

Но избитым возраженьем
Сам себя опровергаю:
Кто отличит в наше время
Тех, кто нужен, от ненужных?

В самых редких положеньях
Это можно знать наверно:
Если Марков захворает,
То его лечить не стоит.

Только Марковы, к несчастью,
Все здоровы, как барбосы, -
Нервов нет, мозгов два лота
И в желудках много пищи...

У реки под тенью ивы
Я рассматривал природу -
Видел заросли крапивы
И вульгарнейшей полыни.

Но меж ними ни единой
Благородной, пышной розы...
Отчего так редки розы?
Отчего так много дряни?!

По степям бродил в печали:
Все коровник да репейник,
Лебеда, полынь, поганки
И глупейшая ромашка.

О, зачем в полях свободно
Не растут иные злаки -
Рожь, пшеница и картошка,
Помидоры и капуста?

Почему на хмурых соснах
Не качаются сосиски?
Почему лопух шершавый
Не из шелковых волокон?

Ах, тогда б для всех на свете
Социальная проблема
Разрешилась моментально...
О, дурацкая природа!

Эта мысль меня так мучит,
Эта мысль меня так давит,
Что в волнении глубоком
Не могу писать я больше...
1909

Оазис

Когда душа мрачна, как гроб,
И жизнь свелась к краюхе хлеба,
Невольно подымаешь лоб
На светлый зов бродяги Феба, -
И смех, волшебный алкоголь,
Наперекор земному аду,
Звеня, укачивает боль,
Как волны мертвую наяду...

Любой зеленый летний день,
Домишко, елка у оврага,
Добряк-приятель, зной и тень -
Волнуют небывалой сагой...
Сядь, Муза, вот тебе канва, -
Распутай все шелка и гарус,
И пусть беспечные слова
Заткут узором вольный парус!

Матвей Степаныч, адвокат,
Владелец хутора под Вильной,
Изящно выгнув торс назад,
Сказал с улыбкою умильной:
"Ну что ж, задумчивый поэт,
Махнем-ка к тетушке на хутор?
Там воздух сладок, как шербет,
Там есть и сыр, и хлеб, и буттер..."

И вот пошли. Плывут поля...
Гудит веселый столб букашек.
Как паруса вдоль корабля,
Надулись пазухи рубашек.
Бормочет пьяный ветерок,
От елок тянет скипидаром.
Степаныч жарит сквозь песок,
А я за ним плетусь омаром.

Пришли! Внизу звенит река
Живой и синенькой полоской.
Вверху с ужимкой старика
Присел на горке домик плоский.
На кухне тетушка стучит.
В столовой солнце - древний пращур...
Матвей Степаныч ест, как кит,
А я, как допотопный ящур!

Еда - не майский горизонт
И не лобзание русалки,
Но без еды и сам Бальмонт
В неделю станет тоньше палки...
Господь дал зубы нам и пасть
(Но, к сожаленью, мало пищи),
За целый тощий месяц всласть
Наелись мы по голенище!..

Ведро парного молока!
Горшок смоленской жирной каши,
Бедро соленого быка
И две лоханки простокваши!?!
Набив фундамент, адвокат
Идет, икая, на крылечко.
Я сзади, выпучив фасад,
Как растопыренная печка.

Перед крыльцом свирепый пес
Раскрыл зловеще глазенапы,
Но вдруг раздумал, поднял нос
И положил на грудь мне лапы.
Сирень, как дьявол, расцвела!
Глотаю воздух жадной глоткой.
Над носом дзыкает пчела,
И машет липа мощной щеткой.

Пошли в лесок и сели в тень.
Степаныч сунул в рот былинку,
Надвинул шляпу набекрень
И затянул свою волынку:
"Интеллигентный блудный сын,
К сосцам земли припал я снова...
Как жук, взобравшийся на тын,
Душа в лазурь лететь готова!

Старик Руссо вполне был прав:
Рок горожан ужасно тяжек...
Как славно средь коров и трав
Дня три прошляться без подтяжек!
Поесть, поспать, пойти в поля,
Присесть с пастушкой возле ели...
Земля! Да здравствует земля!..
Какого черта, в самом деле!.."

"Какой, вздохнул я, там Руссо!
Здесь - хутор, в городе - клиенты.
Лицо, как круглое серсо...
Бывают, брат, милей моменты:
Пиджак редеет, как вуаль,
В желудке - совестно поведать..."
Племянник, пасть уставив вдаль,
Орет нам издали: "О-бе-дать!"

Опять едим! О, суп с лапшой,
Весь в жирных глазках, желтый, пылкий.
На стул трехногий сев пашой,
Степаныч ест, как молотилка...
"Что слышно в городе?" - "Угу".
Напрасно тетушка спросила:
Кто примостился к пирогу,
Тот лаконичен, как могила...

В гостиной - рыхлая софа,
На дне софы - живот и пятки.
Дымится трубочка. Лафа!
Синьор, уснули? - Взятки гладки.
Как морж, храпит мой визави,
На лбу колышется газета,
И мухи в бешенстве любви,
Жужжа, флиртуют вдоль жилета.

На стенке в бусах и чадре
Висит грудастый бюст Тамары.
Запели пилы на дворе,
Душа напевнее гитары...
Шуршат страницы под рукой:
"Война и мир", "Новейший сонник".
Слежу, прильнув к столу щекой,
Как едет в небо подоконник...

Но вот в стекло ползет закат,
Краснея, словно алкоголик.
В столовой мисками стучат...
Не обойтись, увы, без колик!
Кряхтя, приятель мой встает,
Ворчит спросонья заклинанья
И долго смотрит на живот,
Как Чингисхана изваянье.

Хлопочет тетушка опять
И начиняет нас, как уток.
Вдвоем пудов, пожалуй, с пять
Съедим мы здесь в теченье суток!
"Матвей, дай гостю бурачков"...
Трещат все швы! Жую, как пьяный,
А сон, знай, мажет вдоль зрачков
Тягучим клейстером нирваны.

Племянник Степа, свесив зоб,
Сопит и тычет гвоздь в винтовку.
Лень встать, а то как ахнет в лоб,
Так будешь к празднику с обновкой...
Клокочет толстый самовар.
Внутри - четыре круглых рожи...
Зудит, как муха, сонный пар.
Внизу рычит ночной прохожий.

Бросаем "Ниву" к псам под стол, -
Пред тетушкой склоняем шею
И, зверски вдавливая пол,
Плетемся к старичку Морфею.
Увы, ужасный диссонанс!
О, где перо Торквато Тассо?!
Мильоны блох, прервав свой транс,
Вонзились сразу в наше мясо...

На чреве, бедрах и боках
Мы били их, как львов в Сахаре!
Крутили яростно в перстах,
На свечке жгли...Какие твари!..
Мой друг в рубашке на полу
Сидел бледнее туберозы
И принимал, гремя хулу,
Невероятнейшие позы...

Едва к рассвету замер бой.
Вокруг кольцом белье мерцало.
Лохматый, сонный и рябой,.
Я влез с башкой под одеяло
И слышал, как, во сне бурля,
Степаныч ерзал по постели:
"Земля! Да здравствует земля!
Какого черта, в самом деле!"...
1919, Вильно
Саша Черный

[Винни-Пух и все-все-все]

Снег волшебный, снег волшебный
Закружил чудесным танцем.
Как хочу я
Взлетев,
В легком воздухе остаться!

Кружевною звездой
Я парила и летела
На свиданье
К дорогому,
Что бредет в метели белой.

Я прильнула бы к нему
Легче пуха, чувств не пряча
Умерла бы
Умерла
На его губах горячих

***
О, Жизнь торгует множеством вещей,
Возвышенным, прекрасным и чудесным,
Волною в пене белой у камней,
Огнем поющим, ломким, легковесным,
Пытливыми глазами детских лиц,
Где жажда знать сквозит из-под ресниц.

О, Жизнь торгует прелестью вещей,
Поэзией, которой нет крылатей,
Сосновым терпким запахом дождей,
И синью глаз, и пылкостью объятий,
И, дабы дух твой восхитить, – звездой,
Рожденной мыслью чистой и святой.

Так покупай и прелесть и восторг,
Плати за них без всяких возражений,
За светлый час легко отдай в залог
Десяток лет искусных поражений.
А за секунду счастья быть в раю
Отдай себя – и будущность свою.

***
Разжать и отпустить, без звука, тише,
Чем яблоня, роняющая плод;
Кто ходит по земле – и не поймет,
Ни всхлипа и ни выкрика не слыша.
Живые – нет, лишь мертвые узнают;
Им не страдать, известно им и так,
Что все это одно: и свет, и мрак,
Коль суть свою душа не потеряет.
И если так, то мне и горя нет –
Вот дом мне, храм и крепостные стены,
Дитя и мать, и друг мой неразлучный,
Вот песнь моя, торжественный мотет
С цимбалами из океанской пены,
И мой простор, бескрайний и беззвучный.

Сумерки

Сонливо вниз по крыше
Весенний дождь идёт.
На дереве, чуть выше
Птенец зовёт, зовёт.
А над землёй, как сменщик
Ночная тень ползёт.
Моя душа, как птенчик
Зовёт, зовёт, зовёт.

Сероглазый

Первый твой визит в апреле
Живо помню, как сейчас.
На тебя глаза смотрели,
Как на море в первый раз.

Уж четвёртый год, что вместе,
Видим мы с тобой,
Как колышет ветер листья
Ивы над водой.

Но, когда ловлю порой
На себе взгляд серых глаз,
Что склонились надо мной,
Вижу море в первый раз.

***
– Скажи мне, пилигрим седой,
Ты обошел весь свет –
Встречал ли край, где нет любви,
Куда ей хода нет?

Был бог любви ко мне жесток,
Суров его закон.
За сто морей готов я плыть
В край, где не властен он.

– О да, я знаю край такой,
Недолог путь туда:
Возьми свой меч и в грудь вонзи,
Коли рука тверда.

Когда любовь уходит

I
– О, матушка, нет больше сил,
Я плачу ночи напролет,
Любовь измучила меня,
Пускай она умрет!

– Сварю я зелье, дочь моя,
От всех твоих невзгод.

II
Но где же серебро дождя,
Где музыка твоя, прибой,
Где птичья песня, что полна
Такою сладкою тоской?

– Когда любовь ушла, она
Все забрала с собой.
Сара Тисдейл

[Vladimir]

Шавасане и Нидре!

Шавасана и Нидра!
Метóды просто класс!
С их помощью ныряю
В недра психики на раз!

Там борщ из флуктуаций,
Всё кипит,
Вниманьем растворяю
Замёрзший я гранит!

И проблеск непоняток,
Какое-то кино,
Сдаётся пониманью,
Бездонно это дно!

Вниманье без напряга
По телу всё скользит
На мир Сансары больше
Оно уж не глядит.

И вот на грани сна и яви,
Как в полудрёме, полусне,
Желанный ЧВН настанет,
Творя гармонию во мне!

Авторы: 2 друга

[Винни-Пух и все-все-все]

Рождественское

В яслях спал на свежем сене
Тихий крошечный Христос.
Месяц, вынырнув из тени,
Гладил лён Его волос…
Бык дохнул в лицо Младенца
И, соломою шурша,
На упругое коленце
Засмотрелся, чуть дыша.
Воробьи сквозь жерди крыши
К яслям хлынули гурьбой
А бычок, прижавшись к нише,
Одеяльце мял губой.
Пёс, прокравшись к теплой ножке,
Полизал её тайком.
Всех уютней было кошке
В яслях греть Дитя бочком…
Присмиревший белый козлик
На чело Его дышал,
Только глупый серый ослик
Всех беспомощно толкал:
"Посмотреть бы на Ребёнка
Хоть минуточку и мне!"
И заплакал звонко-звонко
В предрассветной тишине…
А Христос, раскрывши глазки,
Вдруг раздвинул круг зверей
И с улыбкой, полной ласки,
Прошептал: "Смотри скорей!.."
Саша Черный

Рождество 1963

Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Звезда светила ярко с небосвода.
Холодный ветер снег в сугроб сгребал.
Шуршал песок. Костер трещал у входа.
Дым шел свечой. Огонь вился крючком.
И тени становились то короче,
то вдруг длинней. Никто не знал кругом,
что жизни счет начнется с этой ночи.
Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Крутые своды ясли окружали.
Кружился снег. Клубился белый пар.
Лежал младенец, и дары лежали.
Иосиф Бродский